— Держись, Маша!

Мужчина говорил ласково, но глаза его уже были мертвы, блестели острым стеклянным налетом, зрачки расширились и остановились. Офицер что-то шептал солдатам, показывая глазами на женщину, те кивали головами. Белая перчатка поднялась над фуражкой. Приговоренные одновременно, медленно, с усилием, точно их кто потянул за шеи, подняли лица, уперлись тяжелыми взглядами в тонкую чистую руку в рукаве с белым обшлагом. Перчатка шевелила на ветру пустыми пальцами. Дула винтовок вздрогнули, расплылись в одну огромную черную дыру. Острый огненный нож сверкнул из железного мрака, проткнул грудь шестерых. Сбросил в яму руки и ноги, слабые, как плеть, и головы, закинутые на спину.

Дарья лежала без сознания. Ребенок плакал:

— А-а-а! Уа-а! Ау-а! Ау-а!

— Где староста? — крикнул офицер.

— Я здесь! — седая борода Кадушкина тряслась от страха.

— Закопать этих разбойников. Хоронить родным не давать. Мы проверим после!

Закинули винтовки за плечи. Сели на лошадей.

— Мы проверим: если хоть одного не будет в яме, то все село будет сожжено!

Офицер скомандовал. Кавалеристы подняли сразу лошадей на рысь. Толпа шарахнулась на две стороны, дала дорогу.

Молчание сковало людей. В стороне Пчелина шел бой. Глухое ворчание орудий раскатывалось по земле. Крестьяне вздохнули.

— Чего же, ребята, зарывать надо!

Кадушкин мял в руках фуражку. Подойти к яме, заглянуть в нее было страшно и тяжело. Лопаты торчали на черном бугре, глубоко воткнутые в рыхлую землю еще расстрелянными. Рыжебородый, раненный в бок, поднялся, сел. Теперь он хорошо видел окровавленные лица мертвых товарищей.

— Братцы, помогите!

Толпа вздрогнула, метнулась к яме, нагнулась над ней.

— Петя, милый, ты жив!

Радость надежды легко подняла женщину с земли.

— Братцы, выручите! О-о-ох!

Кадушкина трясло.

— Михал Михалыч, надо веревки достать, вытащить мужика-то моего. Сам он, однако, не в силах будет вылезть.

Кадушкин молча жевал беззубым ртом. В подслеповатых глазах его пряталось что-то хитрое и трусливое. Мужики о чем-то задумались, надвигались с места, молчали. Лбы покрылись холодным потом. Петр, истекая кровью, зябко вздрагивал. Дарья посмотрела кругом, сердце у нее упало, закатилось, в ушах зазвенело, она поняла.

— Что вы, звери, опомнитесь! — закричала женщина и задохнулась.

— Рассуди, Дарья, всему миру, всей деревне пропадать или ему одному? Узнают, не помилуют за это.

— Ироды, звери, креста на вас нет!

Дарья уронила ребенка, грудью упала на землю.

— Кидайте и меня к нему, зарывайте вместе!

— Михал Михалыч, вы чего это? Неужто меня живьем зарыть хотите?

Рубаха рыжебородого густо намокла кровью, губы совсем почернели. Староста развел руками:

— Уж гляди сам, Петра, что с тобой делать? Отпустить тебя — всем пропасть. Подумай сам, всему миру али тебе пропадать?

Нижняя губа у Петра задергалась, слезы потекли на бороду. Он с тоской обвел взглядом черные стены ямы, поднял лицо кверху. Седая борода старосты тряслась над могилой. Мужики стояли угрюмые, твердые, неумолимые, как камни. Теплый, дурманящий запах свежей крови стеснял дыхание. В яме было душно. Рана горела. Голова кружилась у Петра. Держал он ее с усилием и, несмотря на жару и духоту, дрожал, тихо щелкая зубами. Ребенка подняла и отошла с ним в сторону соседка Непомнящих.

— О-о-ох! Как же быть? Я бы в тайгу ушел.

— Зря городишь, Петра! Из-за тебя всем пропадать, что ли? Стыдно тебе, Петра! Пострадай за мир! Пострадай, Петра! Пострадай! Мы бабу твою не оставим!

Толпа кричала, волновалась, засыпала словами раненого, как комьями земли.

— Ироды, палачи!

Дарья исступленно взвизгивала, рвала на себе кофту, каталась по земле. Петр окоченел от холода. Небо в узкой щели ямы потемнело. Яма стала тесней. Сырые, черные стены сдвинулись, сжались.

— О-о-ох! Воля ваша. Дайте хоть напиться остатный раз. Горячего бы. Чайку бы.

— Это можно, сичас, мы сичас, — засуетился староста.

— Ребята, там кто-нибудь, сбегайте за кипятком!

Николай Козлов, свояк Петра, живший рядом с кладбищем, принес туес горячего чая.

— На, Петра. Эх, сердешный, за што страдаешь? И то у меня самовар баба согрела.

Николай с участием смотрел на свояка, качал головой. Петр пил долго, медленно, маленькими глотками. Женщины крестились в толпе и шептали:

— Господи, пошли ему Царство Небесное. Мученику за нас, грешных. Господи, прости ему все согрешения вольные и невольные!