Какая-то странная клиника, размышляет А.Р., который все никак не может понять, хочется ли ему покидать это беспокойное жилище, где его, похоже, держат в заточении. Куда подевалась его одежда? Он открывает дверь большого зеркального шкафа. Здесь висит на плечиках мужской костюм, но явно чужой. Не желая ломать над этим голову, он снова поворачивается к картине, смотрит на батальную сцену, на себя самого в облике солдата или просто на какого-то мужчину, который даже в окровавленной повязке, прикрывающей ему глаза, похож на него, и на эту Жижи из Центральной Европы, что держит его за руку. Только сейчас он замечает на этом нарисованном окне одну деталь, на которую не обратил внимания прежде: на стекле, в которое стучит маленькая спасательница, красуется звездообразная трещина, в том самом месте, куда она ударила кулачком. Отсюда расходятся, пронизывая мнимую толщу стекла, извилистые линии, длинные нити света, искрящиеся, как тончайшие металлизированные ленты дипольных отражателей, которые выбрасывают во время атаки боевые самолеты, чтобы их не засекли радары.

В третьем номере отеля «Союзники» А.Р. вырывает из сна внезапный рев четырехмоторного американского самолета, вероятно, транспортного варианта «В 17», только что поднявшегося с ближайшего аэродрома в Темпельгофе. Сейчас вылеты совершаются уже не беспрерывно, как во времена «воздушного моста», когда Берлин был взят в блокаду, но все еще довольно часто. Занавески на окне с видом на тупик заброшенного канала раздвинуты как днем, и когда проходит самолет, судя по всему, ниже, чем обычно, стекла дребезжат настолько угрожающе, что кажется, будто они того и гляди разобьются вдребезги, и звон осыпающихся на пол осколков сольется с гудением удаляющейся и набирающей высоту крылатой машины. Уже рассвело. Путник привстает и садится на краешек кровати, радуясь тому, что все обошлось. В голове у него царит такой кавардак, что он даже не совсем понимает, где находится.

С трудом поднявшись, ибо телом и конечностями ему шевелить не легче, чем мозгами, он замечает, что дверь в его номере (та, что напротив окна) широко раскрыта. На пороге застыли двое: пригожая Мария держит заставленный поднос, а сзади над ней возвышаются голова и плечи одного из братьев Малеров, наверное, Франца, судя по неприветливому голосу, который звучит с укором и вызовом: «Это ваш завтрак, месье Валь, вы велели подать его в это время». Этот верзила, ростом, похоже, еще выше, чем казалось внизу в баре, тут же исчезает в темной глубине коридора, где ему приходится пригибать голову, между тем как изящная горничная с самой очаровательной улыбкой водружает поднос на небольшой столик возле окна, который путник не заметил, когда сюда вселился (вчера? позавчера?), и который служит заодно письменным столом, поскольку, прежде чем расставить тарелки, чашки, корзинки и т. д., юная девушка отодвигает в сторону кипу белых листов бумаги актового формата, без штампа сверху, и авторучку, лежащую здесь словно в ожидании скриптора.

Так или иначе, одно А.Р. теперь знает наверняка: он вернулся к себе в номер в гостиницу и провел тут остаток этой беспокойной ночи. Пришел он, ясное дело, очень поздно, но вот просил ли он разбудить его и когда именно, он не помнит, а выведать это у брюзгливого владельца гостиницы, чтобы как-то компенсировать отсутствие исправных наручных часов, он не успел. Впрочем, он как будто вообще потерял счет времени, возможно, после того, как его неожиданно отстранили от выполнения специального задания, или только в тот момент, когда он погрузился в созерцание батальной сцены на картине, украшающей его детскую в доме по-матерински заботливой и пленительной Ио. И действительно, начиная с того момента, как он забылся, глядя на дважды заделанное окно, сначала замурованное, а затем превращенное в оптическую иллюзию, наполненную каким-то ускользающим смыслом, все дальнейшие события этой ночи неприятно поражают его отсутствием причинной связи и хронологической последовательности, кажутся чередой разрозненных, но непрерывно сменяющих друг друга эпизодов (что только мешает расставить их по своим местам), некоторые из которых были проникнуты отрадной чувственной негой, а другие скорее напоминали кошмар или горячечные галлюцинации.

Когда Мария заканчивает накрывать на стол, А.Р., у которого все еще звучат в ушах слова грозного Малера, останавливает девушку, уже было собравшуюся уходить, и вместо того чтобы уточнить, что крылось за двусмысленной фразой «в это время», спрашивает у нее на упрощенном, но вразумительном немецком, откуда взялось имя Валь и почему его так называют. Мария смотрит на него с удивлением, делая большие глаза, и, наконец, говорит: «Ein freundschaftliches Diminutiv, Herr Walther! [24] »,и это объяснение еще больше озадачивает путника. Так значит, это «дружеское» сокращение не от фамилии Валлон, а от имени Вальтер, которое он никогда не носил и не указывал ни в одном документе, ни в настоящем, ни в поддельном.

Юная горничная удаляется с грациозным поклоном, прикрыв за собой дверь, и А.Р. рассеянно откусывает и жует какие-то хлебцы, печенье и безвкусный сыр. Думает он о другом. Отодвинув в сторону всю эту неуместную снедь, которая не вызывает у него никакого аппетита, он опять выкладывает чистые листы бумаги на середину стола, прямо перед собой. И торопясь хоть как-то упорядочить – если это еще возможно – дискретную, изменчивую, зыбкую последовательность разных ночных перипетий, прежде чем они растворятся в тумане вымышленных воспоминаний и мнимого забвения, случайно выпадут из памяти или даже подвергнутся полному распаду, путник не мешкая вновь принимается за свой рапорт, боясь, что он уже разучился это делать.

Когда Жижи отправилась на свою сомнительную работу, на пороге двери, которая так и осталась открытой, я подобрал хрустальный кинжал – осколок разбившегося бокала для шампанского. Я долго вертел его в руках, внимательно осматривая со всех сторон. С помощью этого хрупкого, но зверского оружия я мог бы защитить себя, вернее, кого-нибудь припугнуть, если бы мне вдруг вздумалось силой заполучить у какого-нибудь надзирателя или надзирательницы ключи от своей темницы. На всякий случай я поставил эту опасную вещицу на полку в шкаф, на уцелевшую подставку, рядом с изящной бальной туфелькой, покрытой мерцающими голубыми чешуйками, хранящими далекий отблеск глубоких заводей под скалами на берегу Балтийского моря.

Трудно сказать, сколько прошло времени к тому моменту, когда появилась дуэнья в черном, держа в руках небольшой поднос с едой, напоминающей военный паек из запасов американской армии: холодная куриная ножка, несколько нарезанных дольками свежих помидоров (лоснистых, идеально ровных, с красивым химическим румянцем) и прозрачный пластиковый стакан с коричневатой жидкостью, похожей на кока-колу без газа. Не говоря ни слова, пожилая дама приблизилась к моему матрацу и поставила на него свою ношу. Когда она уходила, по-прежнему храня молчание, с таким же неприступным видом, она заметила на полу осколки стекла и, бросив на меня укоризненный взгляд, просто пихнула их ногой в угол.