Не успел я покончить с коротким утренним завтраком, ограничившись только самым необходимым в виду плохого аппетита, как в мою комнату без стука вошел Пьер Гарин, который по своему обыкновению держался непринужденно и развязно, готовый на что угодно, лишь бы не выдать свое удивление и показать, что он осведомлен лучше собеседника. Вскинув руку в знак приветствия, привычным для него жестом, словно он хотел отдать честь на фашистский манер, но в последний момент передумал, он сразу же заговорил таким тоном, как будто мы расстались всего пару часов назад, и с тех пор ничего особенного не произошло: «Мария сказала мне, что ты уже проснулся. Вот я и решил заглянуть на минутку, хотя никаких срочных дел у меня к тебе нет. Просто хочу вкратце сообщить: нас одурачили, Oberstфон Брюке не погиб. Отделался небольшой царапиной на руке! Когда он медленно оседал под пулями убийцы – это было одно лишь притворство. Я должен был это предвидеть: это ведь самый лучший способ скрыться от преследования или даже избежать возможного повторения… Впрочем, те, другие, наверное, окажутся похитрее…»

– Ты хочешь сказать, похитрее нас?

– Пожалуй… Хотя я не собирался сравнивать…

Чтобы он не заметил, как меня встревожило его сообщение, я стал с показной невозмутимостью наводить порядок на своем загроможденном столе, который служил мне для разных целей и был небольшим, о чем я уже упоминал. С таким видом, будто я слушаю его в пол-уха, я сложил остатки своего завтрака на поднос, который еще не успели убрать, и сдвинул к другому краю стола разные вещицы, принадлежащие мне; а самое главное – припрятал листы с фрагментами незаконченной рукописи, но все это как будто невзначай. Боюсь, как бы Пьер Гарин не разгадал мою уловку. Теперь-то я знал, что в этой сомнительной афере он играет не на моей стороне. И то сказать, по меньшей мере странно, что этот пернатый вестник несчастья (он ведь часто пользовался псевдонимом Sterne – «крачка») даже не обмолвился ни о моем неожиданном отстранении, ни о том, как ему удалось снова напасть на мой след, и не полюбопытствовал, чем я занимался в эти два (или три?) дня. Безразличным тоном, словно желая поделиться собранной информацией, я спросил:

– Говорят, у фон Брюке был сын… Он не мог сыграть какую-то роль в твоей невероятной истории?

– А! Так значит Жижи рассказала тебе про Вальтера? Нет, он тут не при чем. Он погиб во время отступления на восточном фронте… Не верь Жижи и ее россказням. Она выдумывает всякие глупости, ей просто нравится все запутывать… Хоть она и очаровательная девчушка, но все же прирожденная лгунья!

Кому, действительно, не стоило верить, так это самому Пьеру Гарину. Он, разумеется, не мог знать о том, что, блуждая той ночью по огромному дому, где меня в некотором смысле держали в заточении, я случайно обнаружил три порнографических рисунка с подписью этого самого Вальтера фон Брюке, на которых он, вне всяких сомнений, изобразил Жижи собственной персоной, хотя и в неприличных позах, причем лет ей тогда было на вид не меньше, чем сейчас. Я не хотел упоминать об этом в своем рапорте, поскольку мне показалось, что в сущности это ничего не значит, разве что позволяет пролить свет на садоэротические склонности этого W. Но последняя реплика моего товарища Стерна заставила меня изменить свое мнение: теперь у меня есть вещественное доказательство того, что Вальтер фон Брюке не погиб на войне, о чем прекрасно известно и Жижи, хотя она утверждает обратное, и трудно поверить, что Пьер Гарин об этом не знает; так зачем же он пересказывает мне выдумки этой девчонки?

Между тем, рассказать об этом не так-то просто, и, видимо, не только потому, что весь этот эпизод был умышленно опущен: мне все никак не удается определить его положение, если не в пространстве (комната, в которой это произошло, могла находиться только в лабиринте коридоров на первом этаже), то хотя бы во времени. Когда это случилось: до или после визита врача? Успел ли я к тому времени съесть свой скудный завтрак, запив его тем подозрительным ликером? В чем я был: еще в пижаме или уже в костюме, в котором я совершил побег? Или же – почем знать – на мне была какая-то другая одежда, которую я ненадолго позаимствовал, а потом об этом позабыл?

Как бы то ни было, на всех трех рисунках, пронумерованных и снабженных подписью с названием, Жижи изображена в совершенно обнаженном виде. Выполнены они на листах чертежной бумаги формата 40 x 60 довольно твердым, черным графитным карандашом, обработаны растушевкой, чтобы оттенить некоторые детали, и кое-где слегка подкрашены акварелью. Все прорисовано с отменным мастерством – и рельеф оголенной плоти, и выражение лица. Некоторые части тела и оковы, как и хорошо знакомые черты натурщицы, изображены с преувеличенной, почти маниакальной точностью; иные части, напротив, получились какими-то нечеткими, либо из-за неравномерного освещения, более или менее контрастного сообразно расположению источников света, либо из-за того, что извращенный художник не уделил равное внимание всем деталям своего сюжета.

На первом рисунке, под названием «Покаяние», изображена анфас юная страдалица, стоящая на коленях, под которые подложены две круглые и жесткие подушки, утыканные острыми иглами, ее широко разведенные ноги перехвачены на икрах, под самыми коленями, кожаными браслетами, притороченными к полу туго натянутыми веревками. Спиной она опирается о каменную колонну, к которой прикована за запястье ее левая рука, прямо над головой с растрепавшимися и спутанными золотистыми локонами. Правой рукой (единственной свободной конечностью) Жижи гладит себе вульву, разжав ее края пальцами, большим и безымянным, и глубоко погружая указательный палец, вместе со средним, под шерстку на лобке, на котором от обилия мукоидного секрета слиплись завитки короткой молодой поросли возле щели. Она выгибается в талии, сильно выпячивая правую ягодицу. Кровь красивого цвета красной смородины струится по коленям, покрытым ранами, которые она с каждым движением растравляет все больше. На ее лице застыло выражение какого-то сладострастного исступления, до которого ее довели страдания или, скорее, мученическое упоение.

Под вторым рисунком стоит подпись «Костер», но это не традиционное сооружение из вязанок хвороста, на каком живьем сжигали ведьм. Маленькая мученица опять стоит на коленях, но уже прямо на каменном полу, веревки на ногах натянуты так туго, что того и гляди разорвут ее пополам, изображена она со спины, в три четверти, склоненная перед колонной с железным кольцом, к которому на уровне плеч прикреплены ее связанные в запястьях руки. Зритель (живописец, сгорающий от волнения влюбленный, похотливый палач-эстет, искусствовед) может любоваться ее ягодицами, слегка раздвинутыми и явленными во всей красе благодаря тому, что она сильно выгнулась в талии, а под ними в жаровне, на каком-то высоком тагане в форме свечи, похожем на курильницу для благовоний, рдеют горящие уголья, пламя которых мало-помалу пожирает мякоть лонного бугорка, паха и всей промежности. Голова ее повернута набок и запрокинута, так что мы можем видеть ее хорошенькое личико, искаженное от нестерпимой боли, нарастающей по мере того, как ее снедает пламя, и красивые разъятые уста, из которых вырываются протяжные хриплые стоны, хорошо модулированные и весьма волнующие.

В нескольких строках, торопливо нацарапанных карандашом по диагонали на обороте листа, может быть заключено посвящение рисовальщика своей натурщице, с признаниями в любви, более или менее непристойными и пылкими, или просто нежными, с легким налетом жестокости… Однако разобрать целиком надпись, сделанную таким нервным почерком, да еще и готической скорописью, иностранцу совершенно невозможно. Кое-где я еще могу угадать отдельные слова, хотя не знаю, насколько верно, – например, слово «meine»,которое представляет собой на вид всего лишь ряд из десяти заостренных, совершенно одинаковых отвесных линий, соединенных едва заметными наклонными штрихами. Все равно, в зависимости от контекста, это немецкое местоимение может с равным успехом означать и «та, о ком я думаю», и «моя» – «та, что мне принадлежит». Этот короткий автограф (состоящий из трех или четырех предложений) подписан лишь усеченным именем «Валь», под которым можно без труда разобрать дату «апрель 49». А вот под самим рисунком имя указано полностью – «Вальтер фон Брюке».