Историк Ипполит Тен писал о предреволюционной Франции Людовика XVI и Марии Антуанетты: «Мизансцена уже расставлена, осталось поднять занавес». Все персонажи бурной петербургской истории 90-х годов уже ходят по городу, они уже посмотрели свои важнейшие фильмы и прочли главные книги, обрели идеологию, но их пока никто не видит. Студент ЛИТМО Владимир Кумарин, студент восточного факультета ЛГУ Андрей Константинов, врач первой подстанции «Скорой помощи» Александр Розенбаум.

Я работал на заводе и учился на вечернем факультете экономического факультета. Потом оказалось, где-то к четвертому курсу, что надо работать по специальности, и тогда я пошел работать в НИИ. Называлась эта история НИИ Гипротяжмаш. Находилась эта контора в Инженерном замке. Работал я там года два, и это было самое страшное время моей жизни. Назывался я там старший техник, зарплата у меня была 90 рублей. Такой отдел, метров сто зал, человек 30 за столами сидят: инженеры, руководители групп, у начальника стол с телефоном. Я был человек еще молодой, романтический, и говорил — вы мне дайте, чем тут заняться. А они мне говорили — ну, вы сидите. Я тогда стал читать книжки. Приносил из дома книжки, складывал их в верхний ящик стола, сидел и читал. И довольно долго этот номер у меня проходил, месяца три, пока ко мне не подошел главный инженер этого НИИ — такой породный поляк с красивой фамилией — и он меня застукал. И он говорит: «Ну и что вы читаете, молодой человек? Роман? Читать имеете право только техническую литературу». И мне объявили выговор.

В Инженерном замке работало тысячи две человек, там же было штук пять этих НИИ. Ругали советскую власть в курилке, при этом жили плохо. Получали по 110 рублей. Ну хватало на вино, на сырок на плавленый. И на ругание советской власти...

Вся эта штудия заканчивалась в 6 часов вечера. В половине шестого все барышни начинали краситься, сумочки собирать. Как известно, из Инженерного замка был только один выход. Когда звенел звонок на весь замок, а все уже стояли на низком старте, там начиналась дикая давка. Потому что если ты, не дай бог, задержался на работе до 5 минут седьмого, то ты уже все — пропал. Так народ работу любил.

Я понял, что я так больше не могу. И я сознательно пошел работать на завод зарабатывать деньги. На заводе платили больше, были всякие премии, прогрессивки, ну и было что стырить. Сейчас забыли одну штуку — был целый ряд вещей, которые принципиально в советских магазинах не продавались. Вот нельзя было купить шуруп или болт с гайкой. То есть изначально предполагалось, что люди это приберут себе. Если у человека дома есть гвоздь, то он или упер его с завода, или ему принес его друг, который работает на заводе. Потом появился такой термин, «несуны», которые вот с завода несут, и пословица появилась: «Тащи с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». У меня был начальник цеха, он так рассуждал: «Вот так бывает, воры, домушники, там, скокари. А я вор промышленный». Он каждый день уходил с завода с портфелем и должен был что-нибудь унести. Как-то я захожу к нему в кабинет, говорю: «Толя, пойдем». Ну в рюмочную пора уже, смена закончилась. Он говорит: «Суеверие — не могу, портфель пустой». Заметался по кабинету, сорвал грязные занавески, запихал в портфель и пошел. Говорю: «Толя, зачем тебе они?» Он: «Ну хоть на тряпки, не могу так идти».

Я имел отношение к организованной преступности, работал с «пермскими» (старшим был Ткач), прозвище Блондин.

Я родился и вырос на Ульянке. Где играли в хоккей в клубе «Прометей». А в школьном театре я исполнял Буратино. Жил как все. Цена сытого желудка — 20 копеек. А вообще на неделю родичи давали рупь. Школа 240, Кировский район. Советский Союз. Но уже 1979 год.

В 12—13 лет поперла из меня инициатива. В кустах возле дома поставили с пацанами скамейку, провода из подвала протянули для колонок, купили бутылочку лимонада «Буратино». Вот тебе и бар. А с бобин орали Битлы.

Но как-то нас погнали в Новую Ладогу на экскурсию, где музей паровозов. С родителей собрали по 2,70. Наша компания соскочила с поезда на Сортировке, где Софийская, и ушла в побег. Жгли костер и кидали туда фальшвеера. Практически бунт. Хотя нет, революция, ведь мы в черных бушлатах, которые выдавали нам на УПК — учебно-производственном комбинате.

И подошел к нам мужик со смыслом: «Не хотите ли заработать? Разгружать груши. Плачу по пятерке». Согласились. Пристрастились. Порой на 29-й троллейбус — и на разгрузку. Давали по трешке. Накопил. И в воскресенье как-то мы выбрались на Ульян-ку, на барахолку. С пацанами пришли посмотреть. У меня 43 рубля — сумма сумасшедшая. Распихана везде, от носок до рубашки. Ведь я помнил, как мама папу в командировку собирает.

Шел апрельский снежок, это был День космонавтики. Кто джинсы продавал по 100 рублей, кто что. Первый раз увидел кроссовки «Найк» с «соплей» за 150. Покрутил в руках бережно.

Рядом стоит дядька лысоватый, как Ленин. У него «Мальборо», «Филип Моррис». В глазах замелькало. Пачка — рубль пятьдесят, и она пластиковая, мультифильтр. Скинулись по 50 копеек.

А на УПК в школе выдавали тельники. Мы ж в шестом классе. Мы в бушлатах, шапках-пипах. Мы их называли «Поларис», как американские ракеты. Их моя мама шила, а говорила, что они из Венгрии.

Вот он и обратил внимание — мы как на подбор, как из детдома.

— А бушлатов нет? — Засуетился. Вроде не хотели меняться. Нехорошо стало. Не по-советски. Аж подташнивало.

— Я чинчину,— и показал доллары. Я парень рабочий — сам за себя могу платить. Я подсчитал — на рубль полтора доллара. Оказалось больше. Доллар — три рубля. И купил 10 баксов. Почти на все1 Тридцати рублей не стало.

Я их носил по школе. Ах как я их носил по школе! Такое чувство, что Дед Мороз живой. В подъезде скурил «Филип Моррис», а в кармане лежали баксы. Беседы были светские, бурные, деловые.