— Еще бы: жених!

— Не затворяй окна!

— Не дует?

— Нисколько. Должно быть, там сад. Как весело распевают птицы…

— Молчи и слушай.

Симбирск… Я в Симбирске. Как-то чувствуется другой город. Я очень люблю Симбирск. Он на высоких зеленых горах, тихий такой, ленивый, очень похож на старосветского помещика. А главное, — это — Зоин город, и теперь в этом городе Зоя. Это чувствуется, что она теперь в этом городе. Ах, скорей, скорей, беги, время, и приближай меня к Зое! Я так соскучился по ней, так соскучился, что готов соскочить с кровати и помчаться разыскивать ее. Как вспомню, что завтра или послезавтра увижу Зою, обольется сердце кровью и хочется хохотать во всё горло, хохотать, хохотать и болтать ногами… Воображаю, как в эту дверь войдет девушка в белом платье и вскрикнет от радости… Лучше, если бы в этот момент мы были одни…

— Мама, когда придет Зоя, ты нас оставишь не надолго одних?

— Надо спросить доктора…

— У тебя — всё доктор!.. Шагу не ступишь без доктора. Неужели ты не понимаешь, что…

— Пожалуйста, доктор велел издали.

— Нам надо поговорить о многом наедине.

— Скажите пожалуйста!..

— Красива она? Правда?

— Худущая, как и ты…

— А какие у ней чудные волосы!

— Что-то уж больно много их… Свои ли у ней волосы?

— Ну, вечно с подозрениями… Ничему хорошему не желаете верить.

— Теперь так фокусничают девицы, что не узнаешь.

— У ней толстые косы, золотые…

— А ты взвешивал?

— Да, взвешивал.

— Теперь она в прическе.

— В прическе!..

— Целая копна на голове.

Зоя в прическе!.. Это смешно, ужасно смешно… Интересно, как она выглядит в прическе. Милая!.. Целая копна волос…

— Узлом, мама?

— Чего узлом?

— Да волосы-то!.. Бестолковая какая…

— Узлом, узлом… Теперь у всех узлом.

— Это очень красиво!

— А мне не нравится…

— Ты ничего не понимаешь.

— У меня были волосы до колен.

— Мало ли что было… А теперь вылезли.

— С вами вылезут… Погоди вот, женитесь, пойдут дети, — и твоя Зоя начнет… и зубы станут болеть, и волосы вылезать…

— У нас не скоро будут дети. Мы… понимаешь, мы решили лет пять жить, как… ну, понимаешь… как брат с сестрой. Дети мешают общественной деятельности…

— А ну вас… не болтай пустяков!

— Потрудитесь вставить термометр?

— Опять термометр?

— Да, пора уж…

— Надоел ваш термометр…

— Ставь, ставь!..

Поставил под мышку термометр, лежу, смотрю в потолок и рисую себе Зою в прическе… Гм!.. смешно…

— Сколько?

— 37,2.

— Ну, вот, оболтался… Повысилась…

— Больше не буду… Это пустяки…

Я притих. Убедился, что болтать вредно, и стал бояться, как бы повышение температуры не отдалило нашего свидания с Зоей. Сделался кротким и послушным. Опять стал смотреться в зеркало, находил, что худоба меня не испортила, а совсем напротив, еще более сделала похожим на какого-то писателя. Гм!.. «Что ни говори, а в моей физиономии есть что-то писательское»… Так и уснул с зеркальцем в руке.

Ликуйте, земля и небо: сегодня ко мне придет Зоя!..

— Сколько времени, мама?

— Десять било.

— Давно?

— Только сейчас пробило. Неужели не слыхал?

— Странно: не слыхал. А может-быть одиннадцать?

— Десять. Рано спустил ноги: устанешь. Она приедет в одиннадцать.

— Еще час. Целый час!

Не знаю, что делать. Разрешили смотреть в старой «Ниве» картинки, да надоели эти картинки. Рассматриваю в пятый раз. Буду разгадывать ребусы. Устают руки держать тяжелую книгу: этой книгой можно убить читателя. Трясутся еще от слабости руки… Устаешь… Пожалуй, лучше пока полежать.

— Мама, возьми эту пудовую книгу.

— Вот видишь! Говорила тебе, — рано сел.

Лежу во всем чистом, волосы рассыпались по подушке, одеяло лежит ровно и красиво; руки наверху, на одеяле, белые, с длинными кистями. Слушаю, как стукают в коридоре стенные часы, как за окном поют птицы, как свистят на Волге пароходы, как время от времени трещат где-то близко извозчичьи пролетки. Пугают эти пролетки: всё кажется, что кто-то подъехал к больнице, что этот «кто-то» — Зоя; вздрогнешь, сядешь в кровати и насторожишься. А сердце застучит громко и неровно.

— Ты что?

— Погоди, кто-то подъехал… Нет, показалось…

— Да ведь мимо не проедет. Чего же так беспокоиться!

Уф, даже в жар бросило…

— Мама, дай мне чистый носовой платок!.. И гребенку.

Какая, однако, шевелюра выросла. Хорошо, если бы волосы вились большими волнами, как у Калер… Ну ее к лешему! Покраснел, отбросил зеркало… Святотатством казалось самое произнесение этого имени… Словно грязнил чем-то свой светлый праздник…

— Мама, теперь уже не христосуются?