— Лагерлёф правильно делает, что не общается с этим Г. А. Валлем.

— Разумеется, имущественное положение у них разное, — говорит дядя Шенсон, — но Валль вообще-то не чванлив.

— Прохвост он, черт побери! — говорит дядя Уриэль. — Через пяток лет обанкротится!

— Но, Уриэль! — возражает дядя Шенсон. — Он ведь еще до войны был состоятелен, а при нынешней отличной конъюнктуре, говорят, вообще невероятно разбогател. Скупает старые фабрики и землю по всему суннескому приходу. Мне рассказывали, ему уже принадлежат Лёвстахольм, Бада, Турсбю, Кристинефорс, Стёпафорс и Эйервик.

Дядя Уриэль лежит на мху, со шляпой на глазах. И даже не сдвигает ее, отвечая:

— Так-так, он еще и недвижимостью спекулирует. Обанкротится через четыре года!

— Послушай, Уриэль! — Дядя Шенсон, кажется, вправду становится слегка нетерпелив. — Уверяю тебя, этот человек вовсе не авантюрист. Говорят, к примеру, он весьма добр к своим работникам. Представь себе, в каждом работницком хозяйстве Роттнероса каждую осень забивают по свинье и телку! А в неурожайном шестьдесят восьмом, когда здесь, в Фрюкенской долине, народ пек хлеб из коры, кузнецы в Роттнеросе питались пшеничным хлебом да салом.

Тут дядя Уриэль сдергивает с глаз шляпу и приподнимается на локте.

— Еще и транжира, — говорит он. — Банкрот через три года!

А мы, трое детей — Альма, Герда и я, — никак не можем понять дядю Уриэля. Знаем ведь, что фабрикант Валль человек могущественный, словно владеет лампой Аладдина. Ему достаточно лишь пожелать — и желание тотчас исполнится. Нам кажется, дядя Уриэль просто хочет подразнить дядю Шенсона, ведь нельзя не признать, что дядя Уриэль, большой остроумец, любит подразнить народ.

Дядя Шенсон не уступает, упорно старается защитить Г. А. Валля:

— Ты не представляешь себе, каким уважением он пользуется. Его ведь выбрали депутатом риксдага.

— Он еще и разбрасывается! — восклицает дядя Уриэль. — Банкрот через два года!

— Нет, с тобой просто невозможно разговаривать, Уриэль, — говорит дядя Шенсон. — На него и на его деловую хватку возлагают огромные надежды. Он намерен возобновить давний проект и соединить каналом Фрюкен и Венерн.

— Ну-ну, вдобавок строитель каналов! — восклицает дядя Уриэль. — Через год обанкротится!

Дядя Шенсон не отвечает. Достает часы.

— Без малого час дня, — говорит он. — Пожалуй, пора спуститься на пристань да посмотреть, скоро ли придет пароход.

На полпути к пристани дядя Шенсон оборачивается.

— Ты вот о чем подумай, Уриэль, — говорит он. — Коли случится так, как ты говоришь, падет не один только Валль, а вся Фрюкенская долина.

— А что я могу поделать? — вопрошает дядя Уриэль. — Так уж всегда бывает, оттого что народ не умеет отличить разумных людей от неудачников.

— Но какие у тебя доказательства? — упорствует дядя Шенсон.

— Шенсон, голубчик, — говорит дядя Уриэль, — зачем мне доказательства? Я на много лет старше тебя и повидал в мире куда больше, чем ты или любой другой в Вермланде. И я знаю, видишь ли, что когда человек устраивает прощальные завтраки, да такие долгие, что другие люди вынуждены часами сидеть и ждать, рискуя не попасть вовремя к месту назначения, то человек этот близок к краху. Попомни мои слова!

Я толком не понимаю, шутит дядя Уриэль или говорит всерьез, но на обратном пути домой никак не могу выбросить его слова из головы.

Мы сидим в Морбакке на ступеньках веранды — все считают, что пора нам говорить «веранда», а не «крыльцо» и не «лестница», как раньше, очень уж это старомодно, — и сетуем: мол, как же досадно, что тетя Нана Хаммаргрен, против обыкновения, не расскажет нынче вечером какую-нибудь занятную историю. Тетя Нана задержалась в Морбакке немного дольше других гостей, чтобы в тишине и покое побыть с папенькой, маменькой и тетушкой Ловисой, и это замечательно. И все время, пока она оставалась здесь, погода стояла божественная, мы могли сидеть на веранде до одиннадцати вечера, а тетя подсаживалась к нам, детям, и все рассказывала, рассказывала.

Мы все считаем, что голос у тети Наны необычайно красивый. Слезы сами собой текут, когда она рассказывает что-нибудь красивое и жалостное. Тетя Нана вообще красивая, а вдобавок счастливая, потому что она и дядя Хаммаргрен замечательно подходят друг другу и очень друг друга любят. Жаль только, что у тети Наны три сына и ни одной дочки, но так думаем мы, сама-то она, безусловно, вполне довольна жизнью.

Мы нисколько не сомневались, что нынче вечером тетя Нана тоже что-нибудь нам расскажет, однако утром она неожиданно расхворалась. Сперва была совершенно здорова, потом принесли почту, и она начала читать «Вермландстиднинген». А едва бросив взгляд в газету, сказала, что у нее ужасно разболелась голова и она пойдет к себе, приляжет. Я не могла взять в толк, как это от чтения «Вермландстиднинген» у кого-то может заболеть голова, а потому просмотрела газету от начала до конца, однако не нашла там ничего необычного.