Шрифт:
— Боже милостивый! Даже я слышал о Дэвиде Уоттсе.
— Извините.
— Он певец. Рок-певец. Ты разве не знаешь его музыку?
— Из современной музыки я слушаю сейчас только африканскую.
— Отлично. Это все объясняет. — Хогг встал — яростно, резко, почти по стойке «смирно». — Знаешь, Лоример, я иногда думаю, ты совсем, на хрен, с ума свихнулся. Боже мой, да что ж это такое! — Он принялся сердито расхаживать по кабинету. Лоример прислонился к стене. — Что ж это такое? Тебе сколько лет? Какой тогда смысл брать на работу молодежь? У вас же вся эта поп-культура должна от зубов отскакивать. Он хренов рок-музыкант и певец. Все о нем слышали.
— Ну да. Теперь, кажется, припоминаю. Тот самыйДэвид Уоттс.
— Не перебивай, мать твою, когда я говорю.
— Извините.
Хогг остановился напротив и окинул его недобрым, хмурым взглядом.
— Иногда я думаю, Лоример, что ты ненормальный.
— Дайте определение «нормальному»…
— Ты смотри у меня, ладно? — Хогг наставил на него толстый, проникотиненный палец, а потом вздохнул и покачал головой, при этом выражение его лица смягчилось. — Не знаю, Лоример, прямо не знаю… Мне сейчас нелегко, ох как нелегко. Нет в моей жизни радости. У Джанис там целая папка по этому Дэвиду Уоттсу. Думаю, это как раз по твоей части.
У двери он вдруг остановился, проверил, закрыта ли она, а потом какой-то крабьей походкой снова подобрался к Лоримеру, по-прежнему посматривая в сторону коридора, видневшегося сквозь стеклянную панель. Теперь он улыбнулся, показав сквозь щелку губ ряд мелких желтых зубов.
— Знаешь, что я собираюсь сделать в понедельник? Первым делом?
— Нет, мистер Хогг. Что же?
— Я собираюсь уволить Торквила Хивер-Джейна.
388. Бокал белого вина.Торквил отнюдь не отличается особой гордостью или тщеславием; я бы не сказал, что гордыня значится в списке его многочисленных пороков. Однако он яростно отстаивает один пункт — единственный, по его мнению, дающий ему право на долгую славу, и защищает он эти свои права на сомнительную известность с железным упорством. Он заявляет, он утверждает, он требует, чтобы ему поверили, чтобы его признали автором и единственным создателем одного небольшого апокрифа, клочка современного фольклора, который он самолично породил, но который — к его неиссякаемой ярости — уже анонимно перешел в общее пользование.
Это случилось как-то раз в выходные, на домашней вечеринке в Уилтшире (или Девоне, или Чешире, или Глостершире, или Пертшире). В субботу вечером гости — а всем было лет по двадцать с небольшим (это было уже довольно давно, в 1980-х) — в огромных количествах поглощали алкоголь; там были парочки и одинокие мужчины и женщины, несколько супружеских пар. Сюда, в сельскую глушь, все бежали насладиться драгоценным отдыхом вдали от своих городских квартир, от работы, от опостылевших за неделю лиц. В ту субботнюю ночь Торквил напился, наверное, сильнее всех; по его словам, он был пьян в дымину — мешал напитки с каким-то остервенением: шампанское, потом кларет, потом портвейн, потом виски. В воскресенье он проснулся поздно — был уже день, остальные гости успели к тому времени позавтракать, прогуляться, прочитать воскресные газеты. Теперь они собрались в гостиной в ожидании предобеденной выпивки.
«Я спускался вниз, — рассказывал дальше Торквил, — и чувствовал себя просто никаким: полное говно, все отвратно, башка раскалывается, рот как пепельница, глаза — как дырки от мочи в снегу. А они там все стоят — со своими „Кровавыми Мэри“, со своими джин-тониками, водками с апельсиновым соком. Я вваливаюсь туда, как сама смерть, и раздаются смешки, шуточки. И подходит ко мне эта девушка — забыл, как звать, — которая устраивала у себя вечеринку. Все на меня уставились, понимаешь, — я ведь позднее всех пришел и выгляжу страшнее смерти, все надо мной смеются, а девушка эта подходит ко мне и спрашивает: „Торквил, что ты будешь пить? Джин с тоником? „Кровавую Мэри“?“ Меня, сказать по правде, от одной только мысли об этом уже блевать потянуло, и я отвечаю — на полном серьезе, без дураков: „Нет, спасибо, спиртного я даже видеть не могу, — я только выпью бокал белого вина“.»
Тут он замолкает и долго, пристально на меня глядит, а потом спрашивает: «Ну что — ты ведь уже слышал раньше эту историю?»
«Да, — помнится, ответил я. — Слышал. Только не помню где. Это же старый анекдот, да?»
«Нет. Это было со мной, — беспомощно протестует Торквил, в голосе слышен плаксивый скрип. — Это был я. Я это сказал: я первым это сказал, самым первым. Это мои слова. А теперь вот любая задница скатывается в воскресенье утром по лестнице и завоевывает легкие смешки. Никакой это не „старый анекдот“ — это я придумал. Я первым это сказал, а потом все забыли».
Книга преображения
Он набрал телефонный номер, оставленный Аланом, сознавая, что действует на полном автопилоте: поддавшись минутному порыву, не размышляя, не думая наперед и не взвешивая последствий, а целиком отдавшись текущему мгновению. Один гудок, другой, третий.
— Да?
Мужской голос. Лоример быстро очнулся от оцепенения: нужно было соображать быстро.
— Алло! Могу я поговорить с мистером Малинверно?
— Я слушаю.
— Отлично. Я звоню из…
Лоример повесил трубку. Как он раньше об этом не подумал? Почему такая возможность, или вероятность, даже в голову ему не приходила? Значит, она замужем. Да нет… Это же мог быть брат, или отец, или даже дядя (ну конечно). Все это — жалкий вздор, самообман, сознавал он: к телефону подошел мистер Малинверно, значит — как ни крути — в ее жизни есть мужчина.
Чтобы избавиться от этих мыслей и успокоиться, Лоример обратился к другим, более срочным делам: надиктовал на карманный диктофон письмо для «Гейл-Арлекина», подтверждающее, что иск на сумму 10 миллионов фунтов будет приемлемым для его клиентов, «Форта Надежного». Джанис должна будет отпечатать письмо и отослать на следующее утро; тогда, по крайней мере, в этой главе его жизни будет поставлена хоть какая-нибудь точка.
Глаза Димфны были по-прежнему набрякшими и покрасневшими от слез, но сама она вроде бы вернулась к обычному живому и веселому настроению, подумал Лоример. Весьма кстати, сегодня была пятница — конец недели; они сидели в «Клинике» — по-новому оформленном большом пабе неподалеку от Флит-стрит, куда пожелала отправиться Димфна. Бармены здесь были облачены в белые халаты, а официантки выряжены в короткую униформу медсестер. Димфна пила коктейль под названием «Растворимый аспирин», состоявший, насколько понял Лоример, из произвольно подобранных белых крепких напитков (джин, водка, белый ром, ликер «Трипл Сек»), сдобренный сверху капелькой кокосового молока. Музыка орала на полную громкость, вокруг лихорадочно толпились молодые люди в костюмах и женщины, уставшие от работы и ищущие развлечений. Димфна закурила сигарету и выпустила дым в низкую серую мглу, которая плыла и клубилась у них над головами. Лоример ощутил в голове легкое напряжение и боль, эпицентр которой находился чуть выше левой брови.
— Он полнейший ублюдок, — сказала Димфна. — Так на меня и наскакивал. Хотел до слез довести, не знаю зачем. Знаешь, что меня окончательно добило? Я так на себя обозлилась. В бешенство пришла.
— Ты не обязана мне рассказывать…
— Он сказал: «Сделай одолжение, не носи больше таких коротких юбок».
— Какое нахальство. — Лоример бросил взгляд на юбку Димфны: она была цвета карамели и вполне ортодоксальной длины — на пару дюймов выше ее несколько широковатых колен.
— Он сказал, что у меня толстые ноги.
— Боже мой! Ну, если это тебя как-то утешит, то мне он сказал, что я совсем свихнулся. Он просто был в паршивом настроении.
Димфна задумалась и глубоко затянулась.
— Так у меня не толстые ноги?
— Конечно, нет. Просто он — подлый ублюдок.
— Значит, что-то его не на шутку достало. Он всегда грубит, когда раздражается.
Лоример подумал — рассказать ли Димфне о предстоящей отставке Торквила? Но вдруг, с какой-то ясновидческой оторопью, догадался, что именно этого от него ждет Хогг; это была одна из самых старых ловушек, и он чуть было не угодил в нее. Может, Хогг уже всем рассказал, может, это тест на верность: кто первым проболтается?