Ее муж, партнер, или кто он там был (после трех месяцев попыток организовать театр он исчез), с виду казался моложе ее — или просто хорошо сохранился. А может, все дело было в том, что он подкрашивал усы и носил красные и голубые рубашки, ярким пятном выделявшиеся на фоне охры и тусклой зелени окрестностей. «Заткнись, любимая», — говорил он, когда у нее случались приступы дурного настроения, немотивированной злобы. Обиды на весь мир. Или когда ночами она стонала от боли в позвоночнике, от которой не помогало уже практически ничего. Он поворачивался на другой бок и говорил в темноту: «Заткнись, любимая».

Неизвестно, при каких обстоятельствах он ушел: возможно, они поссорились, и на сей раз — окончательно и бесповоротно. А может, ему опостылела эта развалюха — покосившаяся, с протекающей крышей и выбитыми стеклами на веранде. Как бы там ни было, он исчез.

Она держалась так, будто ничего не произошло. Только иногда просила фермера, у которого — единственного во всей деревне — была машина, привезти ей что-нибудь из города, или отправить почту, или оплатить счета за электричество. Кроме того, ей регулярно приходили деньги — то ли пенсия, то ли пособие. Порой она выбиралась в город сама и тогда покупала в аптеке кремы, лекарства и бальзамы. Всё — хороших западных фирм.

Сухая кожа, сколько с ней хлопот! Ее надо умащивать жирными кремами, а еще лучше — маслом какао, у которого такой приторный запах, что потом болит голова. Увлажнять, питать, массировать. Бывало, что самые лучшие, самые дорогие кремы не давали никакого эффекта, зато помогало обыкновенное оливковое масло. С такой вот кожей она родилась. Был у нее характерный жест: она проводила подушечками пальцев по лицу, по шее, по плечам. Кожа, казалось, трещит под пальцами — такая натянутая. Если бы люди могли гореть, как леса во время засухи, она полыхала бы, словно факел. Сухая и горячая — ей редко бывало холодно. А еще она становилась на кончики пальцев — настоящая балерина, — поднимала руки, набирала в легкие воздуха и ступала плавно, изящно, как будто танцуя.

Она не стала делать в доме ремонт. Время от времени нанимала для уборки кого-нибудь из деревенских, чаще всего одну молодую женщину — безработную, без мужа и с ребенком. Платила ей прилично, и та поддерживала порядок; впрочем, и убирать-то было особенно нечего: хозяйка передвигалась, как призрак, — легко и бесшумно. Ела она немного — если вообще что-то ела — и никогда ничего не разбрасывала. Жила в одной из комнат на втором этаже, в остальные не заглядывала. Только стелила за собой постель да затевала порой небольшую стирку. Еду себе не готовила — питалась фруктами, морковью, черным хлебом и мюсли с молоком. За молоком ходила в деревню. Пила его прямо из-под коровы, вызывая брезгливость хозяйки, которая эту корову при ней доила. В ее возрасте необходимо заботиться о костях. Остеопороз и прочие опасности. Человек делается хрупким, как высохшая тростинка.

В доме она ничего не изменила. За стойкой портье так и висела дощечка с ключами, к которым были прицеплены нелепые продолговатые деревяшки с номерами комнат. Осенью ветер швырял в разбитые окна бывшей столовой сухие листья. Запрыгивали лягушки. Однажды она заперла дверь на веранду и с тех пор туда не выходила.

Больше всего времени она, естественно, проводила в зале со сценой. Навела там порядок, повесила под потолком яркие бумажные фонарики, выкрасила голубой краской стены. Доски на сцене велела отдраить, а потом испытала их на прочность каблучками, отбивая чечетку, — по всему дому пронесся веселый ритмичный перестук. Пуп пуруп пук, пук пурурук пук. Из граммофона в парк и деревню часто плыла симфоническая музыка, словно запах экзотических духов. Вечерами она сидела за столиком у себя в спальне и писала письма; все до единого начинались со слов: «Любимый папочка!» Эти письма она никогда не заканчивала. Прятала в старый кожаный чемодан. Их набралось уже очень много, чуть ли не тысяча — все написанные ее округлым убористым почерком и все похожие: не заполненная до конца страница. Тысяча начал одного письма. В замкнутом нутре чемодана выцветали фиолетовые чернила.

Она писала, к примеру: «Любимый папочка, Вы только представьте, какая у меня для Вас новость: я купила театр! Прекрасное старое здание начала века с комнатами для гостей, огромной застекленной столовой и — самое главное — со сценой. Представляете? Теперь я наконец-то смогу работать для себя и исполнить любую партию, какую только захочу. Да, конечно, в моем возрасте балетная карьера уже заканчивается, я это прекрасно понимаю, но душа балерины по-прежнему молода! У меня множество планов. Я еще и сама потанцую. Меня мучает, что мы с Вами рассорились, думаю, дорогой мой папочка, в преддверии старости надо бы нам помириться. Больше всего я жалею сейчас о том, что Вы ни разу не видели, как я танцую. Да, я не исполняла центральные партии и из-за своего позвоночника так и не стала примой-балериной, но я была довольно популярна, мне рукоплескали на многих сценах. Вы были неправы, сказав мне со зла, когда мы виделись последний раз, что я бездарна. Это было несправедливо…»

И — на вечное поселение, в чемодан.

Жители Душницы получили первое приглашение на ее концерт месяца через два-три после того, как она туда приехала. Тогда с ней еще был муж. На светло-зеленых карточках выведено фиолетовыми чернилами: «Начало в 19.00, фрагменты балета Петра Чайковского „Лебединое озеро“ исполнит прима-балерина…» Муж лично принес в каждый дом приглашение и коробку шоколадных конфет в форме сердца. Пришли все, даже та женщина со своим ребеночком. Зал со сценой изменился до неузнаваемости. Его освещали два прожектора — один, прикрытый тонкой синей бумагой, давал размытое свечение, имитируя водную гладь, второй, установленный наверху, очерчивал на сцене яркий овал. Пол на сцене был выложен переливающейся голубой пленкой, а принесенные из сада пучки мха и травы изображали берег озера. Женщина с ребеночком восхищенно охнула.

Когда все расселись на стульях, откуда-то из-за сцены полилась дивная нежная музыка и появилась худая длинноногая фигура в белой кисее, в глянцевых атласных пуантах.

Она танцевала отважно: все так и замерли от размаха ее движений, от смелости жестов, от стремительности прыжков — словно боялись, что она вот-вот потеряет равновесие и рухнет на доски. Кисея струилась по ее стройным бедрам, постоянно запаздывая, всегда на мгновение отставая от движения тела, клубилась вокруг нее мерцающим белым облачком. Ее ноги в белом обтягивающем трико, казалось, лишены обыкновенных человеческих стоп, как будто она — из разряда существ, не созданных для ходьбы. Эти странные заменители стоп, культяшки, заключенные в глянцевые пуанты, лишь слегка касались деревянных досок пола, ступая как-то не по-человечески — словно по сцене бежала кошка. Волосы она собрала в высокий серебристый пучок, украшенный белыми цветами. Сильный грим полностью преобразил ее лицо, уподобив его прозрачной ткани музыки, но, если смотреть только на лицо, создавалось жуткое впечатление, что это маска. Вот так вот все выглядело.