Я его знал, он учился в одной школе с моей любимой девушкой. Если бы не испуг, растерянность и смущение на ее лице, я бы, возможно, отреагировал по-другому. Она явно не знала, что сказать, он тоже молчал, удивленно переводя взгляд с меня на нее и обратно. А мне и не нужно было никаких разговоров. Швырнув букет на стол, я выскочил на улицу, хлопнув дверью.

Был прохладный октябрьский день…

Велосипед покоился на даче, а я долго бродил по улочкам старой Истры, не замечая никого и нечего. Я пришел в монастырь, зная парочку скрытых от посторонних глаз ходов, проник в Воскресенский собор и забрался на самую верхотуру. Оттуда не было видно ни моей дачи, ни дома Оксаны, но была видна река и мосты через нее, были видны монастырские пруды и стадион, памятник-самолет, танцплощадка и Дом Культуры над высоким обрывом.

Мне хотелось выть…

Я вернулся к ней, когда смеркалось. Оксана, будто поджидая меня, сидела на ступеньках крыльца. Я не стал ничего спрашивать, а тут же, на крыльце принялся осыпать ее поцелуями, и она впервые стала отвечать мне жаркими губами и языком, я дал волю рукам, и она позволила делать то, чего раньше никогда не позволяла, я шептал ей слова любви, и она шептала, что тоже любит меня, что будет ждать меня из армии и что будет верна только мне.

Мы расстались, когда совсем стемнело. Я торопился на станцию, а моя голова кружилась от переизбытка чувств. Я чувствовал на губах вкус губ моей Оксаночки, их незабываемо-сладкий вкус. И с каждым шагом, удалявшим меня от ее дома, мне все больше хотелось вернуться, чтобы почувствовать вкус хотя бы еще одного поцелуя. Не дойдя до станции, я повернул обратно…

Сказавший, что возвращаться – плохая примета, был абсолютно прав. Я увидел того самого парня, при подходе к ее дому. Он опередил меня совсем на чуть-чуть. Судя по всему, привычно просунул руку между штакетинами и справился с щеколдой калитки, также привычно взбежал на крыльцо, толкнул дверь в дом. На меня словно опрокинули ведро ледяной воды. Но внутри тлела надежда, что вот сейчас, через минуту – другую он вылетит вон из дома моей любимой девушки. Прошла минута, еще одна, пятая, десятая…

Подождав напротив калитки в тени деревьев, я переместился и встал напротив окна ее комнаты, единственного, горевшего в доме. Вскоре свет погас и в этом окне…

У меня всегда слишком сильно было развито воображение. Если уж снились сны, то неизменно цветные, яркие, с множеством кричащих, впивающихся в память деталей. Я всегда слишком живо представлял себе развитие и последствия возможных ситуаций. Пытка – слишком ласковое слово, которое можно было бы применить к моим чувствам, все то время, пока я стоял напротив этого погасшего окна!

Нет, я не проторчал у ее дома всю ночь. Через какое-то время ушел, чтобы переночевать на своей холодной даче. Возможно, я даже умудрился заснуть, не снимая одежды, забравшись под четыре одеяла. Не знаю… Мысли перемешивались, и воспоминания путались с мечтами, а мечты с воспоминаниями.

Я поднялся, когда рассвело, и сразу поспешил к Оксане. Пытка продолжалась и достигла своего апогея, когда, подходя к ее дому, я увидел все того же парня, закрывающего за собой калитку. Он подошел к той самой колонке, надавил на ручку и ополоснул лицо. А потом пошел своей дорогой, так и не заметив меня. Он вряд ли знал о моей любви, и был абсолютно ни при чем. Но вот она…

Оксана стояла перед зеркалом и красила губы. Она увидела меня и все поняла. А я не стал ничего выяснять. Только вздохнул и сказал:

– Правильно говорит мой брат, что все бабы – бляди!

– И я – тоже… – или спросила, или согласилась Оксана.

– Ты – тоже. И я тебя – ненавижу!

Все! Она уронила губную помаду, а я развернулся и ушел. И уехал в Москву, чтобы через несколько дней оказаться на границе…

– Я все помню, – сказал я, глядя в глаза Оксаночки, так сильно постаревшей за эти два года. – И ничего не могу простить…

– Не можешь?

– Нет!

– А помнишь, ты рассказывал мне, как ловил на удочку линей? – вновь как-то не к месту спросила Оксана. – Ты ловил их на монастырских прудах, а потом твоя тетя жарила их на сковородке…

…Конечно же, я это помнил! Я обожал ловить рыбу. Мог часами просиживать на берегу реки с удочкой в руках, любуясь куполами монастыря и подстерегая редкие поклевочки плотвы, или окуня. Помимо реки вокруг Ново-Иерусалимского монастыря имелось еще и несколько старинных прудов, в которых тоже ловилась рыба. Рыбачить там было особое удовольствие. Я набирал водившихся в прудах ручейников, спрятавшихся в своих домиках, выдавливал шевелящую лапками толстую личинку, насаживал ее на крючок и забрасывал в чистые окошки среди водорослей. Чаще клевали окуни, и они потом, как правило, шли на корм кошкам. Но иногда, пусть редко, попадались лини. Тетя жарила их по одной штуке на маленькой сковородке, и я лакомился этим деликатесом…

– Одного линя у тебя стащила кошка, – продолжила Оксана. – Кошка хотела спрятаться с ним под терраской, но ты прыгнул, схватил ее за хвост, а она все никак не хотела выпускать зажатую в зубах рыбу. А потом тебе приснился кошмарный сон про линя и кошек…

– Стоп! – крикнул я. – Не рассказывай дальше!!

Тот сон я успел забыть и вспомнил только сейчас. Бывало, во снах я воевал с фашистами и в меня стреляли из автоматов, или дрался с хулиганами, и меня пыряли ножом… Всякий раз, перед тем, как погибнуть, меня осеняла мысль, что пора просыпаться, и я на самом деле просыпался. Но только не в том сне, когда мне приснилось, что я превратился в зажаренного линя.