Их друзьями также были Сабах и Мохтар. Первый из них был полностью поглощен музыкой, так что даже по столу отстукивал ритм и тихо напевал мелодии, а второй увлекался культуризмом и каждый день ходил в клуб. Сложен он был хорошо. Сабах звал его красотулей. Он сцеплял руки замком на затылке, выпячивал грудь и ступал четко и размеренно. Исмаил познакомился с ним в клубе.

Тот говорил: «У Исмаила-синеглаза классное тело, просто Геркулесово, жаль, что он сам не понимает свою силу, только гантельками крутит». Исмаил как-то ни к чему не прикипал душой, все время перепрыгивал с ветки на ветку. Ильяс говорил: «Я из этого синеглаза сделаю человека. Он зацепился за Али-Индуса и думает, что свет клином сошелся на его кофейне. Нет, парень, ты высунись наружу, узнай мировые новости!»

…Исмаил медленно повернул ручку двери, ведущей в коридор, и нажал на нее. Заперто. Стучать и будить мать не хотелось. Боялся — поднимет крик, шум, будет скандал… На расправу она была коротка. А он что возразит? Решил лечь спать во дворе.

Летний воздух и по ночам был жарким. Он разделся. Выбрал место возле горшков с цветами. Однако было жарко. Липкий пот, словно жиром, покрывал всю кожу. Он поднялся. В углу двора у них имелось крытое водохранилище. Даже в летнюю жару оно оставалось прохладным и так и манило искупаться. Он поднял железную дверцу-крышку и осторожно стал спускаться внутрь по ступенькам. Тут всегда было темно, а что уж говорить о ночи, когда тьма — глаз выколи. Пахло застоявшейся водой. Холодком повеяло на тело. Он набрал воздуха в легкие и погрузился в воду. Страх и тревога, что он испытывал только что, исчезли. В темноте он плескал руками и ногами, погрузился с головой и вынырнул. Оттолкнувшись от одной стенки, доплыл до другой, лег на спину и стал смотреть на низкую темную крышу. Он понятия не имел, сколько осталось до утра и который был час. И не хотел этого знать. Хотелось оставаться в воде.

И тут из люка внутрь хлынул свет. Он понял, что это мать.

— Мама?

— Мама и проклятье мое, мама и дубина тебе. Что делаешь в воде глухой ночью? Бродяга!

Он не успел ничего сказать, как мать начала бить его палкой. Он кинулся в угол водохранилища, куда палка не доставала. Но несколько раз она успела попасть по его телу, оставив ссадины. Мать только проклинала его. Он сжался в углу водохранилища, не отрывая глаз от света, который падал из люка на взбаламученную воду. Там же виднелась и палка. Хотя он уже вырос, но мать все еще порой обрушивалась на него, и палкой, и метлой, и ногой могла засандалить — как в те времена, когда был пацаном и вместо школы таскался по улицам и паркам. При этом он ни разу до сих пор не оказал ей сопротивления, не повысил на нее голос и даже не хватал за руки, чтобы остановить. Он только смеялся и уворачивался, а в конце концов каялся в своих грехах и просил прощения. А когда огонь материнского гнева затухал, через несколько дней, он опять брался за свое. Учиться не хотел. Возвращался домой поздно ночью, а назавтра уходил из дома около полудня. Мать порой плакала, причитая о своей горькой судьбе.

— Ну что ты там, как лягушка, забился в угол? Вылезти не хочешь?

— А палка?

Она вытащила палку из люка.

— Вылезай, глаза бы мои на тебя не смотрели! Он осторожно скользнул в воде и доплыл до люка. Хватаясь пальцами за бороздки мозаичных плиток, вылез во двор. Мать с палкой и фонарем стояла вблизи.

— Привет.

— Постыдился бы. Чтоб ты сдох и провалился под землю!

— Я же был под землей, ты сказала выходить… Он еще не успел договорить, как палкой мать огрела его по мокрому телу — ожгло, словно огнем. Он отскочил, сел на корточки в углу двора под опорами винограда и начал чесать место удара.

— Больно же! Ради Аллаха…

— А плевать мне, что больно. Давай вставай и обмойся с головы чистой водой. В колодце полно лягушачьей мочи. Аллах стонет от твоих деяний!

Исподлобья глядя на палку матери, он медленно пошел к водопроводному крану. На кран был надет недлинный шланг. Открыв кран, он поднял шланг на уровень головы. Не успела вода скатиться с головы по телу до ног, как он бросил шланг на землю и объявил:

— Все, помылся!

— Брызнул на себя и говорит «помылся»! Вот я сейчас вымою тебя — присядь!

Он не успел присесть, как мать взяла шланг и на несколько оборотов открыла водопроводный кран. Вода пошла с напором. Направив на него шланг, мать приказала:

— Давай-ка теперь мойся, как следует.

Плеск воды и говор их голосов разносился по улице. Исмаил быстренько потер свое тело руками и опять заявил:

— Помылся!

— Под плавками помой, грибами зарос!

Вода из шланга сильно била по его телу, обливая его с ног до головы. Мать приговаривала:

— Повернись-ка спиной. Ага, вот так, этот бок, чисто-чисто. Не бойся помыться, как следует. Со всей силы три. Воды не бойся, грязнуля ты, грязь, бродяга, беспризорник…

Она прижимала указательным пальцем носик шланга, и напор воды усиливался.

— Ты еще человеком не стал, не понимаешь ничего, до отца тебе далеко, так и вырастешь бродягой!

Он скорчился. Холод воды кусал кожу. Охота мыться пропала. А мать сквозь зубы все приговаривала:

— Как сова ночная стал, нет, чтобы сказать: у меня есть мать, есть братик маленький, я забочусь о них, я ведь, черт возьми, старший сын, бродяжить брошу и устроюсь на работу!

— А кто мне даст работу, меня в армию заберут.

Мать опустила шланг и закрыла кран.

— Старшина санитарной службы сказал, что у тебя освобождение, пусть, говорит, придет, я ему выправлю.

— Это какой старшина?

— Да в начале улицы живет, муж Зинат-ханум. Работает в службе воинского учета. Сам мне сказал. Завтра иди к нему, послушай, что он скажет тебе, слышишь меня или нет?

— Да слышу, слышу!

Из коридора появился плачущий Махбуб. Он ступал как-то неестественно и всхлипывал судорожно. Мать посмотрела на него и спросила: