Сам изрядно скрытный, Годунов за восемнадцать лет Ивановой рубки остался, наверное, самым «незамаранным» из ведущих деятелей двора. Потому и привык там, где скромность, искать затаённое честолюбие, а где тихость — закопанное, и тем более опасное, коварство. Из тиха — жди греха…

— Здравствуй, Борис, — ласково, свойски приветствовал царского шурина пришлец.

— Ба, Андрей, рад видеть тя в добром здравии, — годуновский голос пьянче медовухи. — Что приятного слыхать о царевиче Мурате?

— Только самое отрадное. Преисполнен неизбывной злобы к Исламу. — То он о крымском хане. — Тот-де украл стол отца моего Махмета. Кипяток, не царевич. Велика твоя заслуга — такого слугу престолу выявил.

— Э, пустое. За ними, басурманами, догляд положен. То ли будет, как его в Астрахань под видом князя владетельного двину?

— Мудрая задумка. Мурат-Гирей чтим и ногаями, и крымцами, и прочими нехристями. Авось через него и с тестем его — терским Шемкалом — слад сыщем?

— Да, коль неравно Мурат с ним да с Урусом супротив нас не снюхаются, — усмехнулся Годунов, вперясь в нос дьяка. Он всегда смотрел на этот изумительный нос. Потому как полагал, что если и было в лице Андрея Щелкалова что-то доброе и живое, так это… нос. Почему нос, не объяснил бы, но точно, что нос.

— Э, нет, Борис Фёдорович. Не держи меня за проще, чем есть. Я кумекаю: не так уж и худо. Эта твоя затея добрая. Попажа меткая. Доколе Ислам на Тавриде сидит, Гиреевичи за нас стоять будут. А пока живы Мурат да кромешники его брата Сейдета, так мы завсегда и крымцу хвост придавим. Мол, не прекратишь, Ислам, рубежи наши, аки волк, глодать, так мы на тебя, на антихриста, живо племянников твоих бесноватых спустим. Те, мол, взбрыкивают — еле-еле в узде держим. И сними мы запрет, давно б тебя в клочья распустили. В этом ведь расчёт?

— Всё-то ты, Андрей, видишь на пронизь. Да, в этой прорехе мы, и верно, заклёпку нарядили знатную. Только меня другое тяготит. Что ни месяц, везут нам гонцы от Уруса ногайского и от мирз его с подарками злобу нескрываему на молодого нашего государя. И всё из-за ушкуйных лихостей. Особый вред от ватаги, где вожаком Богдашка Барабоша.

— А! — понял дьяк. — Тот, что дерзновенно прогремел в крымский набег…

Действительно, в своё время молодой Барабоша надолго отметился. Совместная орда крымских татар и ногаев подступила к Москве, наведя ужас на русских начальников. Даже Грозный покинул столицу. Однако на подступах к Москве маленький — сабель в полтыщи — отряд конных станичников дал кочевникам по загривку да ещё гнал и громил улусы. Верховодил храбрецами молодой Богдан Барабоша, ныне зрелый и грозный волжский атаман.

— …Правда твоя, Борис, — подхватил дьяк. — Прямо в сердце моей кручины попал. Ранее, оно точно, казаки нам помогали. Сейчас же от них досада одна. Повадились, шмельё, грабить без разбору всех, вплоть до государских людей. Поди ж угомони. Средь них, особливо на урочище Самарском, в большунах народ бывалый. Вот взять нового атамана Семейку Кольца, литвина беглого. Поговаривают, что брат али свояк достопамятного Ваньши Кольца…

— Постой… — перебил Годунов. — Да он чай в прошлом годе присягал покойному ещё государю…

— То астраханский воевода поторопился с байкой, дабы Ивана Васильевича умилостивить. Да кабы один Семейка. Там много озорных поводырей. Тот же Богдашка. То ли Барабоша, то ли Барбош, всяко его кличут… А всеми ватагами, молвят, Матюшка Мещеряк овладеть собрался.

— Не тот ли, из старых ещё заправщиков в волжских станицах?

— Он самый. Мало, он же из самых чтимых атаманов Ермака. А в живых так один и уцелел за тот поход. Последний, почитай, сибирский атаман. Сей Мещеряк нам до прошлого года службу немалую выказал, особливо у Кашлыка.

— Тоже притча… А я вроде слыхал, что там его и положили кучумцы, Мещеряка этого… — припомнил Борис озадаченно. Или притворялся?

— Запамятовал, либо обвёл тебя кто. Мещеряк опосля в Москве бывал, до очес царских допущен был. Ты ещё его сам на том приеме опрашивал. И людишек своих, до ста сабель, с собой привёл, окромя раненых, осевших на Волжской вольнице. По милости Фёдора Иоанновича определены они были на государеву службу под верховодство Ивана Сукина. Да Матюша, продажный пёс, наплевал на цареву ласку и днесь из Москвы вон подался. Зуб на кон — на Волгу. А там уж бузят! По Самаре до Яика плывут, переволакиваются и в тамошних улусах ногаям спуску не дают. Полон хватают — на юга гонят.

— Вишь ты, — молвил Борис, покусал губу, опять же как будто досадуя на всезнайство дьяка.

— Так вот, мне думается, такой человек навряд уж возвернётся. Ни нам от него пользы, ни улусам ногайским добра не жди. А ногаи и без того шипят. Вот-вот плескаться учнут. А мы тогда, сталбыть, меж двух зверюг?! Хоть самим вой. Не на руку ль это Батуру негодному? От ляхов никогда добра не жди. Досель его шляхта удерживала. Но вот Троекуров из Гродно что привёз? Хоть погибелью назови. Та шляхта, на кою мы уповали, ором opaла и без того неудержному своему буяну: «Иди на Русь, король! Дойди до Угры до самой, стряхни спеси с московитов! И вот тебе, государь, на это и золото наше, и головы наши, и руки наши верные»… Что там Батур? В самой Москве управы на татей нет. А хлеще всех — сапегин угодник, опять же лях, Пшибожовский. Покрывает отъявленных душегубов, а самого не тронь. За него в Москве и Сапега-посол, и Шуйские, а в Литве шляхта опять же. А!.. Слов нет, как худо с поляками. Иди на Русь, Батур! Каково? А?