Поэтому с водителем пора было расставаться, а чтобы молчал, постараться замазать его в чем-то, что закроет ему рот. Не убивать же его только за то, что он подвез тебя с одного конца Москвы на другой. «Так можно пол-Москвы перестрелять.» Фраза чем-то понравилась Ивану, и вертелась в его голове назойливым лейтмотивом.

Комсомольская площадь или площадь трех вокзалов, как ее предпочитало называть сегодня большинство москвичей, встретила Ивана привычной суетой. Поток машин, шедший от Красных ворот и с Новокировского проспекта, уходил по Краснопрудной в Сокольники, осаждая на Комсомольской площади тех, кому нужно было покинуть Москву, или, наоборот, встретить приезжающих в нее.

Иван не принадлежал ни к тем, ни к другим, но его целью тоже была площадь трех вокзалов. Его такси спустилось вниз по Каланчевской и подрулило к Казанскому со стороны рабочих пакгаузов и камер хранения, в переулочек, зажатый Казанским, с одной стороны, и веткой с Курского на Рижский, с другой.

Таксист не собирался в этот день расставаться со своим клиентом. Не каждый, все-таки день удается заработать за полчаса триста тысяч, а потом еще за полчаса – пол-лимона. Разве можно упускать такого клиента. Да пусть он трижды убийца, киллер, там, бандит, вымогатель, насильник, грабитель – какая нам разница? Он платит деньги и этого достаточно. Да мы со всей душой, все, что угодно – и с ветерком, и крадучись.

Иван знал, что на каждом из московских вокзалов его будут ждать охотники. Уж слишком известна была Крестному его любовь к железнодорожным воротам Москвы, а тот не мог не поделиться информацией со своими мальчиками, иначе бы они его не поняли. Он был уверен, что на Казанском его поджидают, как и на любом другом. Но ему хотелось проверить два момента. Во-первых – знают ли его в лицо достаточно хорошо, чтобы начинать атаку, не производя предварительной идентификации личности? Во-вторых – проверить самого себя – может ли он, Иван, уверенно вычислять охотника в экстремальных условиях?

С водителем Иван обращался вежливо, ведь тот никак пока от него не зависел. Иван ничего не приказывал, ничего не требовал, какое, собственно, он имел на это право? Он лишь просил – спуститься туда-то, повернуть туда-то, остановиться там-то.

Водитель остановился прямо напротив какой-то забегаловки с шашлыками – черт ее знает, кому пришла в голову мысль поставить шашлычную именно тут, где народ почти и не ходит, разве какие-то транзитные, метаясь по площади, набегут случайно и укупят пару шашлычков. А так – убыточное дело. Наверное поэтому шашлычная и была вечно закрыта.

Вот в таком месте, куда случайный прохожий и не забредет, Иван и оставил свое такси.

Прежде всего Иван направился в кассу. Ему все равно было, на какой поезд покупать билет, лишь бы иметь доступ в зал ожидания без особых проблем.

Иван справедливо полагал, что прежде, чем его попытаются застрелить, охотники попробуют взять его живьем. Откуда им знать, что с Иваном такой номер вообще не проходит после Чечни. На любую, самую неожиданную атаку, Иван успевал среагировать, принять какие-то меры к ее отражению или нейтрализации. А уж после этого Иван сам начинал диктовать условия противоборства. И, надо сказать, условия эти никогда не были выгодными для соперников Ивана.

Вокзал был все-таки не улицей с ее меняющимися ежесекундно ситуацией и набором персоналий. Вокзальные люди хоть и находились в постоянном движении, но оно было во много раз упорядоченнее уличного. Обитатели вокзала имели свои роли, которые накладывали на них, на каждого, функциональный отпечаток и значительно упрощали процесс контроля за их перемещениями и зонами приложения их внимания. По сравнению с быстриной улицы вокзал был стоячим прудом, где у каждой обитающей в нем лягушки была своя хорошо известная партия.

Кассовый зал встретил Ивана привычным галдением цыганок и специфическим запахом застарелого пота, исходящим от пассажиров, застрявших на вокзале больше, чем на сутки. А таких на Казанском было примерно половина от всех, кто находился в зале. Они уже вполне освоились с жизнью вокзальных аборигенов, неудобства походной жизни воспринимали как неизбежность, и, наоборот, умели находить в этих условиях временных кочевых стоянок маленькие житейские радости. Они знакомились с продавщицами буфетов, киосков, лотков, с уборщицами, официантками и скрашивали их не столько постоянную, сколько унылую безмужичью жизнь.

Отпечаток кочевой жизни смотрел откровенно с их лица и как бы ни старались охотники подделаться под этот имидж вокзальных кочевников, что-то неуловимое, может быть, привычка самого тела к комфорту, выдавало их и делало неестественными их попытки примерить на себя условия российских железнодорожных неудобств. Нет, подделать это невозможно. Если уж ты с рождения не принимаешь этот кочевой мир за свой, со всеми его неудобствами, – не примешь никогда, так и будешь против него бороться. Убивая себя. Или других.