— Очень скоро вы обнаружите, что это куда менее приятная и безобидная обязанность, чем вам кажется, глядя на этот стол, — почти клятвенно пообещала ему де Ляфер.

Маркиз де Норвель появился без супруги и без дамы сердца, поэтому графине было отведено место рядом с ним, во главе стола. Диана лукаво хмыкнула, однако от комментариев воздержалась. Если маркизу хочется, чтобы в этот вечер она почувствовала себя хозяйкой замка, что ж…

— Не будете ли так добры объяснить, что это за доблестные рыцари, — указала она на троих воинов, усевшихся за стол напротив шевалье де Лумеля и татарина Кагира, которого графиня представила маркизу как крымского князя, поскольку тот и в самом деле причислял себя к одному из знатных татарских семейств, состоящих в родстве с нынешним ханом.

— Это люди графа Артура де Моле, — кратко отрекомендовал их маркиз, не пожелав даже назвать имен, и тотчас же поднял свой бокал, давая понять, что знакомство завершено и пора переходить к пиршеству.

— Артура де Моле?! А сам граф… что же, не пожелал навестить ваш замок? — поинтересовалась графиня. Только сейчас она поняла, от кого маркиз получил сведения о ее интересе к замку, а следовательно, к сокровищам ордена тамплиеров.

— Почему-то не появился. Возможно, прибудет завтра утром, — незаметно гладил под столом руку графини маркиз де Норвель. И графиня благоразумно не отдернула ее, подарив владельцу замка пока еще весьма призрачную надежду.

Утром Пьер просыпался с таким трудом, словно выкарабкивался из бездны. Каждый раз, когда, ухватившись за край этой бездны, ему удавалось выглянуть на свет божий, он тотчас же проваливался в темноту небытия — успокоительную, блаженно умиротворяющую.

Выпутавшись в очередной раз из сетей утреннего благоденствия, Шевалье, в конце концов, обратил внимание, что в комнату пробиваются первые лучи солнца, а покачивающиеся на легком ветру ветки старой вишни припадают к окну и плачут по своей судьбе тонкими дождевыми струями.

Только заметив эти струи, странствующий летописец вдруг вспомнил о том любовном безумстве ночи, которое он пережил; о высокой, серебристо отсвечивающей в ночной темноте женской груди, на которой засыпал праведным сном продолжателя рода человеческого, и неожиданно спохватился — женщины рядом с ним не было.

«Приходит утро, и все, кого я ночью целую, гибнут… — Он не вспомнил эти слова, нет — он явственно услышал их. Словно кто-то вкрадчиво нашептывал ему, стоя у изголовья. — Все, кого я ночью целую…»

Шевалье легкомысленно ухмыльнулся и, сонно потянувшись, вновь взглянул в окно. Он вспомнил, что где-то там, за стеной из повозок, просыпается полк драгун, оживают поугасшие костры кашеваров, а к окраинам имения, очевидно, подкрадываются первые разъезды повстанцев.

Однако ни видеть, ни знать всего того, что происходило сейчас за окнами, он не желал. Единственное, чего ему хотелось, так это еще хотя бы на мгновение ощутить рядом с собой тепло упругого тела Христины Печальной, податливую солоноватость ее губ.

Услышав, как открывается входная дверь, он весь напрягся в ожидании того, что сейчас вновь увидит Христину. И был потрясен, услышав возбужденный, но в то же время печальный голос женщины:

— Только не убивай его. Нет, этого ты не убьешь, — со вселенской скорбью в голосе увещевала Христина того, кому принадлежали тяжелые грузные шага, которыми вошедший попытался отмерять расстояние от двери до двери.

— Это ж почему?

— Сам знаешь. Он ведь не поляк, а француз, — шептала Христина. — Причем очень ученый и добрый.

— Если так пойдет и дальше, ты, презирая всех прочих, будешь спать только с учеными французами, — съязвил пришедший по его душу.

Стараясь не выдавать себя скрипом постели, Шевалье слегка приподнялся и с ужасом увидел, что одежда его свалена на лавке под противоположной стеной, однако сабли там нет. Она осталась в соседней комнате. Да, она осталась там. Шевалье вспомнил, что снял ее, еще садясь за стол, и теперь она уже, наверное, в руках гайдука.

— Раньше у меня были только вельможные поляки, но этот — француз. И он не солдат, а писарь.

— У писаря тоже есть язык, и он может кое-что рассказать, — возразил повстанец. Как ни странно, голос его вдруг показался майору знакомым.

Шевалье вновь метнул взгляд на сваленную в кучу одежду, на валявшиеся между лавкой и кроватью сапоги. Он срывал с себя все, что могло помешать оказаться в постели, рядом с Христиной. А было уже за полночь, и он дорожил каждой минутой, проклиная себя, что так долго просидел за столом, что так мало нежил эту женщину.

«Если я сейчас поднимусь, он ворвется и застанет меня голышом, — со стыдом и гневом рассудил Шевалье. — Он так и изрубит меня — голого, на глазах у Христины. И добро бы сразу, а то ведь еще унизит, поиздевается. Тем более что пришел этот гайдук, очевидно, не один».