— Ты действительно собираешься говорить? — недоверчиво поинтересовался капитан. Та часть лица, которая еще просматривалась между изгибами его бородки, постоянно оставалась кирпично-багровой, поэтому на вид дон Морано всегда казался разъяренным.

— А почему бы и не поговорить по душам двум старым воинам? Что нам помешает?

— Тогда какого дьявола до сих пор молчал? Несмотря на все усилия моих матросов.

— Потому что они начинали разговор со мной с пыток, а следовало бы с вина.

Капитан Морано рассмеялся и покачал головой. Этот чужеземец все больше поражал его своим юмором.

— Пленных я обычно сжигаю живыми, ясное дело. Известно тебе это?

— Вот почему вы никогда не казните их на палубе своего корабля, — согласно кивнул Родан, — а выводите на берег. Но зачем же так жестоко?

— Огонь очищает. И того, кого сжигают, и того, кто сжигает.

— Особенно палача, — вновь охотно согласился Родан.

Взял дрожащими, неимоверно распухшими пальцами бутылку и жизнелюбиво наполнил большой серебряный кубок.

— Но если ты расскажешь правду, то помилую. Казню я в основном французов. У меня с ними давнишние счеты. Еще по Вест-Индии.

— Мне они тоже ни к чему.

— Вот и говори.

Родан смаковал вино. Божественный напиток укреплял его в силе и духе. Слова в эти минуты, любые, даже самые сладомудрые, были совершенно некстати.

— Почему ты молчишь? — помрачнел дон Морано, предчувствуя, что зря пожертвовал бутылку вина.

— Вы же еще ни о чем не спросили, достойнейший.

— А, вот оно что… Это правда, что ваши войска оставляют форт Сен-Бернардин и уходят к Дюнкерку?

— Я вот тоже подумал: конечно, у себя на родине, как всякий казак, я так и лег бы в могилу, не выдав врагам того, что могло бы погубить моих собратьев, поскольку предавать у нас не принято…

— Хотел бы я услышать название армии, в которой это принято, — недовольно проворчал дон Морано. — Кроме французской, разумеется. Эти лягушатники, тьфу! — он брезгливо сплюнул. Огромной, усыпанной язвами лапищей отер бороду и, отодвинув кубок, приложился к горлышку бутылки. — Не принято, но выдают же.

— …А еще я подумал, — вновь наполнил свой кубок отец Григорий, — что я ведь не в Украине. Кто я здесь такой? Наемник. И какое мне, в сущности, дело: будет этот чертов форт Сен-Бернардин, или как его там, взят испанцами или же останется у французов? Стоит ли из-за этого терпеть муки?

— Это-то меня и удивляло. Какого черта упорствовать, рваный ты башмак повешенного на рее? Только давай поближе к делу, приятель, а то терпение у меня иссякло. А костер развести недолго.

— Сказал уже, что утаивать мне нечего, — пожал плечами Родан. — Известно же мне вот что…

Именно потому, что Родан выдавал секреты не под пытками, а с кубком вина в руке, дон Морано верил ему. Человек терпел, сколько мог, перенес столько пыток и наконец заговорил. Не потому, что сломался в руках палачей, а потому, что понял: нет смысла терпеть все это дальше.

— Ты все сказал? — сиплым голосом хронически простуженного спросил дон Морано, когда Родан закончил свой рассказ.

— Было бы что, я бы добавил. Сидеть за столом, глядя на бутылки с вином, куда приятнее, чем висеть на дыбе.

— Можешь считать, что это — единственное, чему я искренне поверил, — расхохотался дон Морано.

— Зря, командор. Все, что я только что сказал, правда. Независимо от того, верите ли вы мне или нет.

— Тогда скажи мне правду и об этом французе, который сначала предал и продал тебя, а потом вдруг сам загорелся желанием побывать в плену.

Родан налил в кубок вина, а тем, что осталось в бутылке, полил себе рану на предплечье, чтобы она не так жгла.

— А что вас удивляет, дон Морано? Несчастный, обреченный человек, на которого все лекари в той округе, где он живет, давно махнули рукой. Он хотел заработать ровно столько, чтобы не умирать нищим. Только вряд ли он знает хотя бы половину того, что сказал я.

— Уже торгуешься? — наклонился к нему командор. — Не торопись, рваный башмак повешенного на рее, не торопись. Если ты сказал правду, мы воспользуемся хитростью французов, чтобы оставить их в дураках. Раз вместо настоящих орудий они выставили муляжи, пусть и стреляют ими по моим кораблям и десанту. Мне твоя смерть не нужна. Так что, если завтра под вечер меня ждет победа под Сен-Бернардином, — ты свободен. Можешь убираться в свои дикие степи. Но если… Даже мои парни-палачи будут рыдать, глядя на твои муки.