«Легкая работа» оказалась воистину каторжной. Не было шансов что-то заработать, потому что количество незабракованных кирпичей, которое нам удавалось изготовить за смену, было далеко от нормы.

Я сожалела о том, что живу на иждивении родителей, но положение Муси было гораздо хуже: она должна была содержать себя и мать. Высокая и крепкая женщина, намного сильнее меня, она очень старалась выполнить норму, но и ей это не удавалось. По окончании каждого месяца она ходила в контору и умоляла заплатить ей хотя бы часть зарплаты; ее жалели и выписывали какую-то маленькую сумму. Моя семья помогала ей и ее матери, чем только могла: мать ежедневно обедала у нас, а Мусе родители давали поллитра молока бесплатно и овощи с нашего огорода.

Работа на кирпичном заводе не была сезонной, и наша мобилизация не была ограничена каким-либо сроком. В течение бесконечных месяцев я работала на производстве кирпичей и много думала о своем будущем, о том, как выйти из этого нестерпимого положения. Было ясно, что нет никаких шансов найти в обозримом будущем «нормальную» работу. Напротив: в любой момент меня могут мобилизовать на работу хуже этой, например, на лесозаготовки, где рабочие живут в лесу, в бараках, далеко от дома.

Одна моя подруга, сибирячка по имени Валя, старше меня на несколько лет, проработала сезон на лесозаготовках и рассказала мне о том, что пережила там. Не только сама работа – условия жизни нечеловеческие: по пятьдесят человек в бараке, спят все вместе на длинных дощатых нарах, нет никаких условий для личной гигиены. Есть отдельные бараки для мужчин и женщин, но по ночам мужчины вламываются в женские бараки, и только очень сильные девушки в состоянии дать им отпор. Тех, что послабее, насиловали на виду у всех, и пожаловаться было некому.

Я знала одну женщину, в то время молодую девушку, рижанку, как и я, которая была мобилизована на лесозаготовки. Она жила в бараке, забеременела от бригадира и пыталась покончить с собой – порезала себе шею пилой, которой работала. Ее спасли: разрез оказался недостаточно глубоким… У нее родился сын.

Много лет спустя я несколько раз видела ее в Тель-Авиве. Она всегда носила блузки с высокими воротниками, скрывающими безобразный шрам на шее.

Мой брат уже учился в институте. Через год он будет преподавателем математики и физики. Я же застряла в черной дыре, из которой нет выхода.

Размышления привели меня к одному выводу: если я хочу вырваться из рынка невольников, которых перебрасывают с одной тяжелой работы на другую без всякой оплаты, то мне нужно выйти замуж и родить ребенка. Женщин, у которых маленькие дети, не мобилизовывали на принудительные работы.

Выйти замуж… Легко сказать, но почти невозможно сделать. В Парабели, правда, была небольшая еврейская община, но число холостых парней можно было пересчитать по пальцам одной руки. Возможность замужества с неевреем я отвергала. Мои взгляды интернационалистки, воспитанной на идее дружбы народов, очень изменились под влиянием кампании «борьбы против космополитов». К тому же замужество с неевреем было бы тяжелым ударом для моих родителей.

Только один раз я, поддавшись отчаянию, отступила от своего решения – и затем горько сожалела об этом.

Русским парням я не особенно нравилась. Был только один случай, после окончания школы, когда за мной ухаживал русский мужчина – да и это ухаживание, как выяснилось позже, преследовало целью не создание семьи, а связь без обязательств.

Это был брат моей подруги Жени, Анатолий. Я уже упоминала о нем: он вернулся с войны инвалидом, без ноги. Я чуть было не вышла за него замуж. К счастью, из этого ничего не вышло.

На протяжении лет я была своим человеком в доме Жени. Когда все мои товарищи разъехались, я иногда от скуки заходила поболтать с тетей Катей, ее мамой. Если Анатолий бывал дома, мы иногда играли с ним в шахматы. Ему было в то время двадцать шесть лет. Он был членом партии, имел хорошую работу – был главным бухгалтером в самом крупном учреждении села. Словом, он входил в состав сельской элиты.

Как-то сидим мы в комнате, играем в шахматы. Вдруг он начал отрывать кусочки бумаги от газеты, лежавшей на столе, и писать на них слова о любви. Я растерялась, не знала, что отвечать. Написала ему в ответ, что я слишком молода и не привыкла играть такими словами. Он написал в ответ:

– Какие игры? Я предлагаю тебе мое сердце и прошу твоей руки, а ты называешь это играми?

Тут я всерьез испугалась. Написала, что я надеюсь поступить в институт (это было еще до получения отказа от комендатуры). И тогда он прибег к роковому оружию, которое бьет без промаха:

– Скажи лучше правду – ты отталкиваешь меня, потому что я инвалид! Потому что проливал кровь за родину!

Это был нечестный ход, шантаж. Но я была молода и неопытна, и этот ход сломил меня. Я согласилась быть его подругой.

По неопытности я упустила из виду много мелочей. Почему мы переписывались, а не говорили? Потому что за стенкой, на кухне, сидела тетя Катя. В комнате стояла полная тишина, словно в ней только играют в шахматы. Будь у меня чуть больше жизненного опыта, меня насторожило бы его старание, чтобы мать ничего не услышала. Но это был первый раз (случай с Петькой не в счет), когда серьезный мужчина просит моей руки. Да еще брат моей лучшей подруги… Я была в полнейшем замешательстве.

Странные у нас были отношения. В то время как я ломала себе голову над тем, как вывернуться от согласия на его предложение «руки и сердца», после которого я как бы стала его невестой, он даже матери ничего не сказал и нигде не показывался со мной публично.