В единственной жилой комнате кровать Гертруды и кровать, предназначенная нам, стояли одна напротив другой, у противоположных стен. Была также узкая кровать на кухне; Гертруда сказала, что будет спать на кухне, чтобы не мешать нам. При всем этом об интимной атмосфере в этой квартире и речи не могло быть. Для меня такая ситуация была привычной, ведь с первого дня моего замужества у нас никогда не было отдельной комнаты для себя.

Яша без труда нашел работу на большом строительном предприятии. Будет ли он приносить домой зарплату или сочтет достаточными мою стипендию и помощь дяди Ильи?

Время от времени мысль об оставшейся в Парабели дочке пронзала меня словно лезвие ножа. Телефонов в домах не было, связь можно было поддерживать только письмами. А письма доходят медленно, к тому же не каждую неделю у мамы было время и желание писать. Девочка болезненна. Что с ней? Узнает ли она меня, когда встретимся? Простит ли мне, что я оставила ее, чтобы попытаться построить что-то из осколков моей жизни?

Когда начались занятия, тяжелые мысли немного отступили.

Первокурсники, студенты отделения математики и физики, были разделены на группы. Практические и семинарские занятия велись отдельно в каждой группе, а на лекции мы сходились в один большой зал.

В моей группе был, кроме меня, еще один еврей, по имени Имануэль; все звали его Имо. Ему было тридцать три года, он работал несколько лет бухгалтером, а когда были облегчены условия приема ссыльных в институт, решил повысить уровень своего образования. Он принадлежал к числу черновицких и был женат на ссыльной из Молдавии, работавшей продавщицей в магазине. Оказалось, что мы соседи: он живет в том же бараке с женой, маленьким сыном и тещей.

Мы подружились и нашли много тем для разговоров. Он был очень способным, обладал широким кругозором, но жаловался, что в его «преклонном» возрасте трудно учиться, нет прежней быстроты восприятия.

Я тоже была старше остальных членов группы, поступивших в институт сразу после окончания школы. Мне было двадцать три года. Только Имо и я были семейными людьми. Несмотря на наш «преклонный» возраст, мы быстро завоевали репутацию сильных студентов. Преподаватели относились к нам с уважением, особенно молодой преподаватель, который так мучил меня на приемном экзамене по физике и теперь вел у нас семинарские занятия. Он был холост, и девушки-студентки всячески старались привлечь его внимание. Каково же было их разочарование, когда он начал встречаться с молодой преподавательницей с литературного отделения и вскоре женился на ней! «Литераторов» у нас на физмате не любили, смотрели на них свысока, так что это была двойная измена. В отделении осталось немало разбитых сердец.

Наш институт был маленьким провинциальным учебным заведением с двухгодичным сроком обучения; окончание его не считалось полным высшим образованием, а чем-то наподобие первой степени (В. А.). Среди наших преподавателей не было профессоров и докторов наук. Были только два преподавателя со званием доцентов.

Один из них, руководитель кафедры физики Яков Шварцман, относился ко мне дружески, неофициально, без обычной дистанции между преподавателями и студентами. Я бывала у него дома, мы беседовали о разных вещах, но ни разу не касались еврейских тем. Он, между прочим, предсказал мне мое будущее:

– Не думаю, что вы будете сельской учительницей. Не представляю себе вас в этой роли. Может быть, временно поработаете учительницей какое-то время, но это не ваше призвание. Я понимаю, почему вы решили учиться здесь, но профессия, которую вы приобретаете, вам не подходит.

– Какие качества помешают мне быть хорошей учительницей? – спросила я.

– Вы слишком скованы, нет у вас естественного контакта с детьми. У вас отличное логическое мышление, склонность к абстрактному мышлению – это хорошо для ученого, но совершенно не нужно педагогу. Возможно, вы отлично объясните материал, но не сможете создать личные связи с учениками и привить им любовь к своему предмету. Не полюбив математику, они будут невнимательны на уроках, и вам трудно будет владеть классом. Ученики не будут бояться вас, наоборот, вы будете бояться их.

– Для какой специальности я подхожу, по вашему мнению?

– Вам нужно получить полное высшее образование, желательно в университете (это значит – учиться еще три года после института). У вас появятся шансы быть принятой в аспирантуру, работать в научно-исследовательском учреждении, стать младшим преподавателем в институте. С такой позиции можно двигаться дальше, получить ученую степень.

Его слова соответствовали моему внутреннему ощущению. Мысль о том, что придется стоять перед классом, пугала меня. Но все другое было далеко, и учеба в учительском институте была единственным достижимым выходом. Мне хотелось надеяться, что смогу преодолеть свои внутренние трудности. Напомнить Шварцману, что я ссыльная, лишенная прав? Есть вещи, о которых не говорят; он отлично знал это.

Несмотря на сенсационное заявление коменданта о том, что моя дочь – вольная гражданка, я не думала, что наш гражданский статус вскоре изменится. Однажды во время разговора с моей однокурсницей Ниной я упомянула, среди прочего, что надо пойти в комендатуру и сообщить о прибытии мужа.

Нина, этническая немка, которая была выслана из автономной области немцев Поволжья, упраздненной во время войны, спросила удивленно:

– Что, ты все еще на учете в комендатуре?

– Разумеется, – сказала я. – А ты?