Ещё медленнее, одну за другой, вынула из сачка обеих бабочек, сложила им крылышки, сжала грудки, чтобы не бились, пока не подействует эфир. Готово! Коробка плотно закрыта и так же медленно засунута в сумку.

И пора, левая нога онемела, уже не чувствует выступа, на котором стоит, правая не может ей помочь — не за что зацепиться.

Я вновь левой рукой стараюсь нащупать трещину. Вот она, но… поздно, нога скользит, опора из-под неё исчезла. Минуту я висела на пальцах левой руки, чувствуя, как они немеют и разжимаются… Всё! Падаю!

Очнулась я уже внизу. То есть не совсем внизу: почти на половине горы, на большом выступе росло дерево с густыми ветвями, сквозь эти ветви я и пролетела падая, и каждая ветка захватила на память кусочек моего платья и кожи, но зато и ослабила быстроту падения. А толстый ковёр из мха и травы у подножия дерева уменьшил силу удара. И теперь я лежала на этом ковре, не чувствуя боли, но и не чувствуя своего тела, точно его и не было.

Понемножку я стала соображать. Солнце уже перешло на другую сторону неба, значит, я лежу долго. Сколько? Надо посмотреть на часы, но рука не слушается, не поднимается, и головы не повернуть. Вдруг у меня все кости переломаны, и я так и останусь лежать здесь?.. Ведь никто не знает, куда я ушла…

Я изо всех сил старалась приподняться. Наконец слабо пошевелились пальцы на ногах, на руках. Затем пошевелились руки, немного согнулись ноги, ещё усилие — и я перевернулась спиной кверху. Как же я обрадовалась! Встать, идти. Нет, этого я не могу. Но я могу ползти. А это уже хорошо. Вначале я ке чувствовала своего тела, зато теперь болела каждая косточка, каждый мускул. И всё-таки надо ползти.

И я поползла. Сначала, как ящерица, на животе, потом, упираясь руками, поднялась на коленки и по склону от дерева спустилась до нижней тропинки. Солнце двигалось быстрее, чем я, уже готово было скрыться за горой. Спускаясь, я нащупала под деревьями две палки и, опираясь на них, медленно-медленно поднялась на ноги. Теперь я шла, шатаясь, но всё-таки шла. Я знала, ночью в лесу опасно, а взобраться на дерево, переждать до света сил не хватит.

Стемнело быстро. Но вот из-за горы показалась молодая луна. Тонкий рожок её осветил тропинку, по крайней мере не собьёшься с пути. Но зато на тропинку легли тени каких-то чудовищ. Казалось, что они сторожат за кустами и вот-вот прыгнут… Бывают ли на свете такие чудовища или нет — моя бедная голова тогда в этом плохо разбиралась. Я шла точно в бреду, иногда стонала и даже вскрикивала от боли.

И наконец услышала шум воды… Сердитая Шаньши бежала и бранилась, а я готова была засмеяться от радости: на другом берегу дом! Я дошла!

Но до другого берега надо было ещё добраться. Сапоги остались на верхушке утёса, в подарок ящерицам и змеям, босые ноги изодраны в кровь, совсем не годятся для острых камней, какие катит сердитая Шаньши.

Конечно же, она меня опрокинула с первых же шагов и била волнами, а я катилась и захлёбывалась, но упорно двигалась к другому берегу. И, наконец, уцепилась за траву на берегу, выбралась и, шатаясь (палки остались в реке), побрела вверх по горе, к дому.

Но ведь ворота заперты, через забор не перелезть. И голоса моего не услышат, далеко. Неужели до утра придётся дрожать в мокром платье под забором?

Я стиснула зубы, чтобы не заплакать. Но вдруг во дворе послышались голоса, ворота со скрипом распахнулись. Солдаты с фонарями в руках и с ними Василий Львович!

На минуту они остановились. Мокрая, в изодранном платье, с исцарапанным лицом и босыми ногами, я стояла перед ними и не могла вымолвить ни слова.

— Так… — протяжно проговорил наконец Василий Львович. — Жива! И на том спасибо! Фёдор, бери на руки и неси в дом, там сдашь Марии Николаевне, дальше она сама рассудит.

Утром я проснулась в собственной кровати. Но как я в ней оказалась, так и не вспомнила. Около кровати на столике стояла жестяная коробка, и в ней мои синие махаоны. Вода в коробку не пробралась.

Что мне сказал Василий Львович, когда я через три дня, отлежавшись, вышла к утреннему чаю, — лучше не вспоминать. Но махаонов я всё-таки поймала!

Стояла нестерпимая жара. Было душно и в то же время так сыро, что ботинки под кроватью покрывались плесенью, если их несколько дней не надевать. По ночам то и дело вспыхивали зарницы, слышался отдалённый гром. Старый китаец-рабочий качал головой:

— Не холосо буди, миного, миного вода буди.

И вода пришла.

Вечером мы спустились к речке отдохнуть от дневной жары.

— Как красиво, — сказала Таня. — Посмотрите. Небо, где солнце заходит, совсем золотое, а сопки стали тёмные-тёмные.

— Я сейчас нарисую! — закричал Тарас. — Только краски принесу, пускай оно ещё такое побудет!

Мы засмеялись, но тут же умолкли: долина, по которой текла Шаньши, шла между сопками прямо, потом загибалась, и из-за этого загиба, слева от нас, вдруг вылетела большая стая птиц. Они неслись со страшной быстротой — вороны, голуби, какие-то мелкие птички, все вместе. А за ними — новая стая…