К сожалению, наплевательское отношение к протоколу распространялось и на способ командования. Кутузов не желал пользоваться соответствующими каналами, а передавал приказы через кого попало. Его отличала скрытность и недоверчивость, он старался, когда возможно, не давать письменных указаний. Случалось, он приказывал какой-нибудь части выполнить некую задачу, не потрудившись поставить в известность командира дивизии или корпуса, к которым та принадлежала, в результате перед вступлением в бой генералы нередко обнаруживали отсутствие под рукой некоторой составляющей своего формирования. У главнокомандующего наличествовала скверная привычка соглашаться с какими-то предложениями без обдумывания их совместимости с шагами, предпринятыми им ранее. Кутузов часто менял мнение, но не всегда информировал о смене планов людей, которых те касались.

Отчасти это могло проистекать из-за дряхлости полководца – именно такового мнения держался Клаузевиц. Однако в известной мере неразбериха обусловливалась тенденцией Беннигсена перешагивать через голову главнокомандующего, и усугублялось ближайшим окружением Кутузова, в каковое входил его импульсивный зять, князь Николай Кудашев, а также назойливо-вездесущий полковник Кайсаров, который, по словам Барклая, «считал, будто, являясь как наперсником, так и кляузником, безусловно, имеет право командовать войсками». Все трое господ имели привычку отдавать приказы от имени Кутузова, порой забыв уведомить о том его самого {410} .

«Люди в армии пытались как-то определиться с тем, кто же есть то лицо, коему на деле принадлежит командование, – писал Барклай. – Ибо, как было очевидно всем, князь Кутузов являлся лишь неким символом, под прикрытием коего действовали его компаньоны. Подобное состояние дел порождало партии, а партии – интриги» {411} . Подобная обстановка в особенности раздражала Барклая, положившего так много сил на налаживание правильных процедур руководства войсками. Но он продолжал оставаться командующим 1-й Западной армией, хотя и находил сложившееся положение все более нетерпимым.

«Дух в армии великолепный, тут много хороших генералов, и я полон надежд», – рассказывал Кутузов в письме жене после прибытия в лагерь. Александру он, однако, посетовал, что нашел войска дезорганизованными и утомленными, а также жаловался на высокий уровень дезертирства. Ему понравилась позиция, выбранная Барклаем у Царева Займища, и первым желанием нового главнокомандующего стало намерение дать сражение там. «Моя теперешняя задача состоит в том, чтобы спасти саму Москву», – извещал он Чичагова {412} .

Однако присмотревшись к армии, Кутузов счел себя не в состоянии встать лицом к лицу против Наполеона, который, по русским оценкам, имел около 165 000 чел. На соединение с войсками выступили 17 000 чел. подкреплений под начальством генерала Милорадовича, и Кутузов решил отступить и включить эти силы в состав армии, надеясь найти подходящую позицию для битвы где-нибудь поблизости от Можайска. «Если Всевышний благословит наше оружие успехом, тогда надобно будет преследовать неприятеля», – писал он Ростопчину с просьбой прислать снабжение и приготовить сотни повозок для вывоза раненых. Он также хотел получить от московского губернатора смертоносный воздушный шар, о котором прослышал {413} .

Барклай предложил позицию у Гжатска, но Беннигсен забраковал ее, а Кутузов счел нужным выиграть больше времени для прибытия подкреплений путем отхода еще дальше. Он отправил вперед Толя выбрать другую позицию. Главнокомандующий хотел иметь сильный оборонительный рубеж, поскольку знал о склонности русского солдата проявлять максимум стойкости при защите бруствера или рва, а кроме того верил в серьезное численное превосходство армии Наполеона.

3 сентября Кутузов выехал на осмотр позиции, выбранной Толем около села Бородино. Главнокомандующий одобрил ее, и скоро ополченцы уже валили деревья, насыпали земляные укрепления и срывали целые деревни, если те могли помешать при стрельбе артиллерии. В тот вечер Кутузов велел подготовить ставку в Татариново, километрах в двух к востоку от Бородино, и долго не ложился ночью, сидя за письменным столом. Его измотанные переходами воины подтягивались на протяжении всего дня, а когда вышли на заданные позиции, составили ружья в соответствии с артикулом в козлы и повалились спать.

Кутузов провел большую часть следующего дня, надзирая за ходом приготовлений. Его позиции пролегали по кряжу углом к главной дороге позади небольшого притока Москвы реки – речки под названием Колоча, или Колочь. На севере правое крыло упиралось в стык, образованный слиянием Москвы и Колочи, по высотам за которой проходила линия обороны. Главнокомандующий поставил на них четыре батареи под защитой земляных укреплений и велел соорудить два редана поперек Старой Смоленско-Московской дороги, где расположил двенадцать тяжелых пушек. Центр линии тоже находился на вершине холма за Колочей, где господствующее положение занимал пригорок, обеспечивавший хороший сектор обстрела. Кутузов велел оборудовать там мощное земляное укрепление протяженностью около двух сотен метров с амбразурами для восемнадцати пушек. Фортификации этой предстояло войти в историю как редут, или батарея Раевского. Далее на юг вдоль рубежа высоту перерезало русло Семеновского ручья, и сама она сходила на нет, оставляя отрезок ровной земли между центром и левым крылом, перед которым высился холм и стояло село Шевардино. Кутузов закрыл брешь за счет строительства трех V-образных реданов, или флешей (от французского слова fl`eche — стрела), а также приказал соорудить на шевардинском холме пятиугольный редут. Поскольку небольшая впадина, образованная руслом Каменки, не позволяла построить флеши подальше впереди, русские позиции на том отрезке фактически загибались назад, вследствие чего Шевардинский редут как бы зависал в довольно выдвинутом и открытом положении. В итоге, никто не мог с определенностью сказать, являлся ли он действительно оконечностью левого крыла или просто отдельным передовым постом. Согласно Толю, Кутузов не считал это укрепление частью основной линии оборонительного рубежа, а рассматривал как передовой вал, позволявший ему «наблюдать неприятельские силы и диспозицию», о чем, однако, не потрудился поставить в известность никого, кроме Толя. По мнению последнего: «Кутузов держал свои намерения на левом фланге в тайне от генерала Беннигсена» {414} .

Недостаток ясности в данном вопросе проистекал, возможно, из-за замысла Кутузова использовать этакую подвижную диспозицию. Он занял диагональное положение по косой к Новой Смоленской дороге, каковое расположение предполагало расчет на нанесения основного удара французами именно по линии этой дороги. «Надеюсь, неприятель атакует нас в сей позиции, и коли он поступит таким манером, у меня большие надежды на победу, – писал главнокомандующий Александру в тот вечер. – Когда же он, находя мою позицию слишком сильной, примется маневрировать по другим дорогам в сторону Москвы, поручиться ни за что не могу». Тот другой путь, особенно волновавший его, был Старой Смоленской дорогой, пролегавшей мимо южной оконечности русской позиции. Если бы Наполеон повернул туда, Кутузову пришлось бы откатываться к Можайску, «но, что бы ни случилось, всего важнее защитить Москву», – добавлял он {415} .