Только вторжение западноевропейской культуры всего в течение жизни нескольких поколений разорвало связи, которые индейцы поддерживали с природой.

Никто больше не ходит обнаженным в этих краях, где ледники спускаются к морю. Но никто больше не сумеет построить традиционную хижину из веток, обтянутых тюленьими шкурами. Никто больше не мастерит те вместительные лодки, куда усаживалась, уходя ловить рыбу, вся семья, где готовили еду и засыпали, счастливые.»

Кауашкары в бидонвиле неподалеку от Пуэрто-Эдена перестали быть народом, не носящими одежды. Их одевает Чили. Но их одежда — одни лохмотья, надетые на грязное тело. Они ходят по грязи и живут в грязи. Хижины, где посреди пищевых отбросов и полуистлевших тюленьих шкур ютятся дети и собаки, источают невыносимое зловоние.

Кауашкары были кочевниками — и тогда кауашкары были народом. Теперь их привязали к одной гавани — и их мир окончательно рухнул. Кочевой образ жизни понуждал их бороться, проявлять мужество, находчивость, смекалку. Но с тех пор как кауашкары стали получать пищу и одежду, которые они не просили, кауашкары разучились обходиться собственными силами и живут нищенски на клочке земли, как в заточении. А раньше на этих десяти тысячах островов архипелага у них не было иных границ, кроме горизонта…

Вдобавок ко всему, кауашкары, конечно, познакомились с вином и крепкими напитками и слишком к ним пристрастились. Раньше они пили дождевую воду, черпая ее с поверхности моря; днем и ночью они поглотали огромные количества воды, передавая друг другу сосуды, как в некоем ритуале, а теперь предаются пьянству. Это удел всех «дикарей», всех изгоев, с вторжением европейцев лишающихся собственного духовного мира: они перенимают любимый наркотик завоевателей. Они беспрестанно пьют, стараясь забыть о своем вырождении. Они становятся бродячими нищими, чтобы не думать о навсегда потерянном мире. А когда все же вспоминают о нем, то впадают в состояние грустной задумчивости, из которого ничто не может их вывести.

С этими-то людьми (можно было бы сказать «с этими бывшими людьми», если бы мучительные проблески ясного ума или пронизанной отчаянием гордости не мелькали порой в их глазах) и живут бок о бок вот уже много недель Мишель Делуар, Бернар Дельмот и их товарищи. Они пытаются полюбить этих несчастных.

Одно из наиболее удручающих свидетельств утраты кауашкарами племенных традиций состоит в том, что они разучились веселиться, забыли, что такое праздничный наряд. Хотя основную часть времени они и жили почти обнаженными, но для самых важных событий умели изготовить себе великолепные наряды. Теперь же они весь год таскают поношенную одежду белых и не помнят, что значит слово «смех».

Раньше в дни празднеств кауашкары искусно украшали себя. Женщины надевали ожерелья из фиолетовых и перламутровых ракушек (караколей), которые нанизывались на нити, сделанные из сухожилий кита, вперемежку с круглыми раковинами и бусинами из отшлифованной кости. Мужчины носили такие же украшения на голове в виде повязки. На некоторые праздники они наряжались в «галстуки» из птичьей кожи, покрытой еще остатками белого пуха. На руки и на ноги надевали браслеты из перьев чайки или даже белой цапли — самой изящной птицы этих краев. Или же надевали на голову кожаную шапочку с прикрепленными наверху крыльями чайки… Иногда они наряжались в накидки из меха выдры, котика, гуанако или нутрии, сшитых нитями из сухожилий кита. Ремешок из тюленьей кожи, к которому прикреплялся этот кусок меха, служил им при случае и набедренной повязкой.

Но особенно, как все индейцы и как большая часть «дикарей», кауашкары любили раскрашивать тело в яркие цвета — красный, белый и черный. Красную и белую краски получали из глины — на архипелаге ее хватает; черную изготовляли просто из древесного угля, растертого с жиром. Мореплаватели прошлых веков описывали (зачастую слишком кратко и насмешливо), как они раскрашивали тело. Одни упоминают о «телах и лицах сплошь в красную крапинку, за исключением нескольких черных и белых пятнышек» (Ладрильеро [39] ), другие — об «обнаженных телах, обмазанных красной глиной» (Сармиенто).