Есть также рассказы о людях с раскрашенным красной краской липом и птичьими крыльями на голове; о людях, чьи тела целиком закрашены белыми, черными и красными полосами; о людях, у которых «тела вымазаны землей, древесным углем, красной охрой, белой краской и тюленьим жиром вдобавок» (Фицрой); о мужчине, у которого все тело было выкрашено в красный цвет: он ждал, пока жена рожает в семейной хижине, — и т. д.

Теперь символический язык украшений и грима, несший эмоциональную и духовную нагрузку, исчез. Поколение стариков, умерших в 20-30-е годы нашего века, должно быть, еще знало смысл масок и предметов, предназначенных для самых тайных обрядов. Теперь же это знание окончательно утрачено.

«Кауашкары, которых мы встретили, — пишет Мишель Делуар в своем „Дневнике“, — давно отказались от украшений, нарядов, перестали раскрашивать лица и тела. Еще несколько лет назад мужчины любили получать в подарок дешевые кольца, шейные платки ярких расцветок, перчатки, поношенные форменные пиджаки и гордо разгуливали в этой нелепой разношерстной одежде. Точно так же женщины оценили появление на островах помады и румян, и когда в Пуэрто-Эдене останавливались суда, то, прежде чем подняться на борт и предложить на продажу свои поделки, они долго приводили себя в порядок. Теперь же они идут на корабль в лохмотьях, идут просить милостыню…

На примере истории одежды кауашкаров можно проследить судьбу этого народа в целом. Сначала они ходят обнаженными и пользуются шкурами (если не считать обрядов) только ночью, укрываясь ими от холода. С приходом белых они меняют ценные шкуры выдр и котиков на дешевые европейские ткани. Нанимаясь на суда, промышляющие тюленей, кауашкары охотно перенимают верхнюю часть костюма „цивилизованного человека“, но носить брюки отказываются, потому что они их стесняют (на фотографиях 20-х годов кауашкары запечатлены в одних рубашках и пиджаках). Когда по постановлению президента Чили их сгоняют в лагерь, им выдают поношенную армейскую одежду. И наконец, брошенные всеми, они прикрываются лохмотьями — платьями из старых мешков и кое-как залатанными брюками.»

Отряд «Калипсо» благодаря помощи доктора Клэр-Василиадиса мало-помалу сближается с последними представителями народа каноэ.

Мишель Делуар снимает на пленку печальную историю взрослого кауашкара, еше воодушевляемого желанием делать что-нибудь своими руками. Три года назад этот кауашкар принялся строить лодку. Однако он настолько беден, что, когда в Пуэрто-Эден заходит большой корабль, может купить зараз лишь несколько гвоздей. Тогда его работа немного продвигается вперед, но потом снова останавливается — до появления какого-нибудь следующего судна…

Или, например, Роса, мать одного из семейств, входящих в общину кауашкаров. Она тоже привлекает интерес кинооператоров. Целую неделю Роса тщательно мастерила лодку из коры; потом она плела корзину традиционного образца: раньше в такие корзины женщины складывали собранный «урожай» (в те времена, когда они нагишом ныряли за мидиями в ледяную воду на 20-метровую глубину). Процесс изготовления этих корзин долгий и трудный. Чтобы тростник стал гибким, его нужно умело обработать над огнем, а потом его надо жевать зубами. И только после этого можно приниматься за работу. Плетут корзину таким образом, чтобы ее можно было приплюснуть и сделать плоской — тогда она не будет мешать под водой, — кропотливая работа, потребовавшая особых стараний Росы. И удалась она ей великолепно! К сожалению, эта корзина — лишь поделка для туристов. В лагере кауашкаров такими корзинами никто больше не пользуется; женщины, собирая на берегу моллюсков (как я говорил, они больше не ныряют за ними), складывают их в пластиковые сумки…

Вот английский корабль бросает якорь у Пуэрто-Эдена. Роса кидается в лодку, гребет к кораблю и взбирается на палубу, чтобы продать свой дешевый товар. Но ее рваная заношенная одежда, жалкий и неряшливый вид вызывают скорее отвращение, чем сочувствие. Сколько она ни предлагает с умоляющим видом свои поделки, никто ничего не покупает. Ведь она всего лишь нищенка, живущая где-то на краю света. Не получив ни гроша, Роса возвращается в лачугу, где ее ждет муж, строитель лодок, который больше ничего не строит.

К тому времени, когда отряд «Калипсо» познакомился с кауашкара-ми, их племя насчитывало всего-навсего 27 человек: девять мужчин, шесть женщин и двенадцать детей; они составляли пять семей, расположившихся в восьми домах — кстати, не заслуживающих этого названия. Сексуальные отношения у кауашкаров, по-видимому, свободные: так, у одной женщины сразу два мужа. (Но ведь это и необходимость — если принять во внимание несоответствие между количеством взрослых мужчин и женщин.) С индейцами живет один белый — выходец с острова Чилоэ; он женат на женщине, имеющей какую-то особенно жалкую, грязную и отталкивающую наружность; но он никогда не открывал свою душу, и никто не знает, что побудило его сделать такой выбор и вести подобное существование.

Собаки в Пуэрто-Эдене — сущее проклятие. Когда они появились на островах архипелага? Трудно сказать. Неизвестно, местные ли это породы, или их завезли с собой испанцы, или же это помесь пород местных и завезенных. Как бы то ни было, индейцы к ним привязаны. Уже в XVIII веке путешественники сообщали, что каждый индеец имеет пять-шесть собак. И теперь еще каждая семья держит полдюжины тощих, но свирепых собак, ревностно охраняющих подходы к лачуге хозяина. Когда кауашкарам мягко намекаешь, что лучше иметь меньше собак, но зато сытых, они как будто не понимают тебя. «Они мне нужны, чтобы охотиться на выдр,» — говорят индейцы.