Разгружают испанские товарищи советские суда. Днем и ночью. Без отдыха. Добровольцы-летчики пообещали, что ни один фашист не прорвется в небо над Картахеной, никто не посмеет помешать выгрузке. А на советских кораблях комиссары рассказывают краснофлотцам, что вот, мол, недаром отдавали в свое время кровные копеечки Межрабпому, помогая бастующим шахтерам Уэльса, ткачам из Глазго или лондонским докерам. Вот теперь и пришли на помощь братья по классу: ведь любому ясно, что не офицеры - буржуи и дворяне - бросились на выручку эскадре Страны Советов! Комиссары рассказывали командам, как матросы на британском линкоре явились в адмиральскую каюту и потребовали немедленно повернуть корабль для защиты своих товарищей - посланцев передового отряда пролетариев всей земли. И струсили гордые лорды и джентльмены, вспомнили о броненосце "Потемкин", и, скрепя сердце, вмешались. На "Красном Кавказе" даже письмо коллективное написали. С благодарностью британским товарищам. И обещанием в случае чего - помочь своим угнетенным братьям и тоже прийти на выручку. Снарядом, торпедой, бомбой, да и просто - крепким матросским кулаком! Пусть знают английские, валлийские и шотландские братья: у них в СССР есть побратимы, что готовы заступиться за них в любой момент!

В то самое время, когда в кают-компании писалось это письмо, в командирском салоне сидели капитаны Заяц и Кузнецов. И крепко пили, вспоминая события недельной давности...

– А я, по совести говоря, Филиппыч, думал, что все. Амба!
– Кузнецов поставил пустую рюмку на стол, посмотрел на разнообразную закуску, подумал и выбрал кусочек селедки в горчице, - Как думаешь: минут тридцать мы бы продержались?

Заяц выпил, подцепил с блюдечка бутербродик с икрой, прожевал и ответил, покачав головой:

– Тридцать минут - наверняка. Больше вряд ли... Хотя их подплав пощипать мог...

Командиры помолчали, налили еще по одной:

– Я когда увидел, что "Зара" отворачивает, думал - сплю.

– Мне тогда уже радиограмму с "Валианта" принесли. Мне легче было...

Выпили. Налили...

– Рожи у подводников были - не описать!
– сказал Кузнецов.
– Они ж в атаку пошли, а итальяшки - деру. "Спартаковец" за ними даже погнался...

Посмеялись. Выпили. Налили...

– Ну, тезка, давай выпьем за то, чтобы и у нас флот появился. Такой, от которого другие бегать будут!

– И еще раз - за товарища Сталина!

Выпили, налили, выпили. И разошлись...

– Проходите, Климент Ефремович. Рад видеть тебя.

Ворошилов прошел в длинный узкий кабинет и сел к столу, напротив хозяина. Берия, вставший навстречу такому гостю, тоже сел на свое место.

– Чаю?

– Благодарю, Лаврентий Павлович, не стоит.

– Может, что-нибудь?..
– Берия замялся.
– У меня осталось кое-что, со старой работы...

Климент Ефремович положил на стол руки, свел вместе тяжелые, рабочие ладони. Давно уже не стоял у верстака луганский слесарь, но руки - руки помнили, что они -рабочие. Нарком стиснул сплетенные пальцы, помолчал...

– Вот что, Лаврентий. Давай-ка с тобой поговорим по-товарищески, а уж потом решим: запасы твои потрясти, или...
– Он запнулся, помолчал, подбирая слова, и закончил неожиданно, - Вот так вот, вот такие вот дела...

Берия внимательно посмотрел на Ворошилова, помолчал и произнес, чуть растягивая слова:

– Ну, раз так, Климент Ефремович, то выкладывай. Что у тебя стряслось?..

Ворошилов набрал в грудь побольше воздуха, моргнул, чуть поежился, точно перед прыжком в холодную воду и начал рассказывать. Он говорил о своих подозрениях, о частых неформальных встречах маршала Тухачевского и его приближенных, о том, что Якир и Уборевич даже специально приезжают в Москву только для того, чтобы встретиться с Тухачевским в приватной обстановке. Вхож в их круг и Гамарник. И если это просто дружеские встречи близких по духу людей, то это - одно, а вот если...

– И вот что я тебе скажу, Лаврентий, - закончил нарком.
– Понимай, как хочешь, а доверия к этой компании у меня нет. Да, не складываются у меня личные отношения с моим замом. Да, не люблю я ни его, ни выскочку этого, Уборевича. Но они - не девушки, чтобы я их любил! Дело одно делаем, и пока все хорошо делалось, так я и молчал. Но, голову готов поставить в заклад - затевается что-то. Очень нехорошее затевается...

И он впился глазами в главу ГУГБ, пытаясь определить: подействовала ли его речь?