— Бей ножом, — первый раз сказал он ей. — Без Дара, просто бей, будто хочешь зарезать.

У девушки вытянулось лицо:

— Спятил? — она даже отступила на шаг.

Он рассмеялся:

— Думаешь, достанешь? Бей.

Она ударила неловко, боясь поранить, и сразу рухнула в мокрый снег, получив подсечку. Закричала от обиды — он-то ее жалеть не стал, ринул, так ринул! Тогда она бросилась снова, и опять полетела. После третьего прыжка на смену жгучей досаде пришло ликование. Пару раз он дал ей себя достать и даже слегка оцарапать, а потом они покатились по сырому снегу и он не удержался, засмеялся в голос, когда она попыталась его оседлать, подмял под себя и выбил из руки нож.

На долю мгновенья его лицо было близко-близко от ее. Девушка окаменела, но парень тут же легко поднялся на ноги и помог встать ей. Зашедшееся от ужаса сердце замерло на миг и снова застучало ровно…

Так или почти так они проводили каждый день. Возвращались в Цитадель уставшие, мокрые, упревшие и… расходились по своим покойчикам. Фебр никогда ее не провожал. Не пытался удержать. Не стремился даже взять за руку. Просто трепал по плечу, как парня, и уходил.

И хотя Лесана понимала, что нравится ему, что не стал бы он так возиться с какой другой, все равно не могла переступить через себя и удержаться от непереносимого ужаса и гадливости. Даже поцелуи Мируты теперь вспоминались с приступами тошноты.

И все же… все же ей нравилось нравиться. Нравилось, что рядом со своим неожиданным другом она может быть собой, нравилось, как он смеется, запрокидывая голову, нравилось наблюдать за ним, когда он думал, что она не смотрит. Нравилось его серьезное лицо со светлыми бровями и глазами, ежик светлых волос и жесткий рот. Он весь ей нравился. Потому что он первый в Цитадели, кто относился к ней, как к равной и в то же время как… к слабой. Но это была не обидная слабость, не слабость слабого, это была слабость, исполненная какой-то тщательно скрываемой заботы, затаенной нежности.

Поэтому сейчас, болезненно скособочась и ковыляя через мокрый лес, девушка кожей ощущала сочувствие парня, понимала, что ему хочется обнять ее и пожалеть. Но он никогда этого не сделает. И за то она была ему благодарна.

…Ихтор посмотрел на багровые ребра и покачал головой:

— Нет тут никакой трещины. Отвара дам, приложишь припарку, в несколько дней все пройдет. Угораздило же…

Лесана забрала глиняную корчажку с отваром, несколько полосок рогожки на повязку и вышла.

Фебр ждал девушку под дверью лекарской:

— Ну, чего?

— Ничего, припарок дал…

Парень кивнул и сказал:

— Завтра в лес не пойдем.

Его подопечная обиженно вскинулась:

— Он сказал ни перелома, ни трещины! Завтра все пройдет!

— Нет, — отрубил собеседник.

— Ну, Фебр…

— Нет, я сказал.

Она кусала губы.

— Делай свои припарки и отсыпайся. Вечером зайду. Дело есть.

С этими словами он развернулся и ушел. Девушка от досады выругалась и побрела в свою комнатушку. Бок дергало, словно там не синяк был, а ножевая рана…

Как выяснилось, она не привыкла к безделью. Примотав к распухшему посиневшему боку припарку, послушница долго лежала, глядя в потолок и чувствуя, как пульсируют от боли ребра. Хотелось отвлечься чем-нибудь, хоть работой какой, лишь бы не лежать, изнывая от праздности.

Но какая работа у нее в каморке? Вышиванием что ли заниматься? Поэтому Лесана закрыла глаза, приложила ладонь к синяку и стала медленно пропускать через пальцы Дар, чтобы хоть чуть-чуть облегчить страдание.

Сила по капле просачивалась сквозь кожу. Боль уходила. Девушка стала проваливаться в сон. Отчего-то вспомнилось, как Фебр сегодня изучал ее синяк, как теплые пальцы скользили по пылающей коже. В тот миг Лесана не испытывала ни страха, ни гадливости. Напротив, на душе было спокойно при мысли о том, что кто-то о ней переживает, не отмахивается от ее боли, не приказывает терпеть и подобрать сопли.

И когда он зажимал ей рот, чтобы не орала в лесу, тоже не было страшно. Отчего? А едва на руки поднял, чуть не поплыла рассудком… Становилось обидно на саму себя, на собственное тело, которое дурило как хотело, не желая подчиняться ни голосу разума, ни голосу сердца.

Мысли становились вязкими, тягучими, слипались, сливались, думалось все тяжелее. Ребра уже не пульсировали, и сладкая истома сковала разум. Лесана провалилась в сон, забыв подпереть дверь сундуком.

Проснулась она оттого, что кто-то негромко стучал в дверь. Тук-тук-тук. Тишина. Тук, тук, тук!

За окном стояла ночь. Девушка села на лавке и вдруг поняла, что сундука на привычном месте — у тяжелой створки — нет! Ужас прихватил за ребра, но в тот же миг пришло понимание — Донатос стучаться бы не стал.