Лесана не поняла, как так получилось, что он незаметно опрокинул ее на спину и скользнул руками под рубаху. Она почувствовала прикосновение шершавых ладоней к горячей обнаженной коже и по телу хлынули волны мурашек. Девушку встряхнуло от хмельного восторга, когда мягкие губы коснулись пылающего живота, поднялись к груди, потом к шее и снова прильнули к ее пересохшему рту.

Казалось, он пьет ее дыхание, ее стоны, сумасшедший стук ее сердца. Никогда прежде Лесана не чувствовала подобного восторга. И с Мирутой — с Мирутой, которого она думала, что любила, который всякий раз пытался грубо ее облапить — было не так. В его прикосновениях, в его поцелуях не было столько еле сдерживаемого порыва и чуткой нежности. Он никогда не касался ее так осторожно и так бережно. В его ласках были напор и желание поскорее получить то самое, ради чего он столь жаждал свадьбы.

В прикосновениях боевого мага, который легко мог уложить с десяток таких, как Мирута, который мог вышибить дух из Ходящего или бестрепетно всунуть собственную руку в зубы кровососке, так вот в прикосновениях человека, легко способного убивать и мучать — в них не было жадности, не было грубости. Его не хотелось оттолкнуть или осадить. Ему она верила. Как верила в то, что он не причинит ей боли.

Фебр неторопливо снимал с девушки черные одежды, наслаждаясь трепетом ее теплого тела и тем, как она вздрагивала от нетерпения, тянула его за плечи. Он прильнул к ней, боясь причинить боль, но уже не в силах сдерживаться. А когда она вздрогнула от движения его бедер, замер, целуя запрокинутое лицо. В широко распахнувшихся синих глазах Лесаны плыл туман отрешенности, а припухшие от поцелуев губы манили…

В слабом свете почти погасшего очага на жестком полу бились в сладкой агонии два молодых тела. И в этот миг для них не существовало ни боли, ни страха, ни Ходящих, ни Цитадели. Была только хмельная дрожь и ликующая радость, превращающая сердцебиение в грохот набата, стон в крик, а боль в наслаждение.

В кольце теплых сильных рук было удивительно уютно. Лесана слушала ровное дыхание Фебра и молчала. Молчал и он. Целовал ее макушку и не говорил ни слова. Им просто было хорошо и не хотелось разрушать это блаженство ненужными разговорами. Любые слова станут лишними. Что он ей скажет? Что любит? Она это поняла. Что она ему скажет? Что ей было хорошо? Он тоже это понял. Попросит не бросать? Он все равно бросит. Попросит быть верной? Она все равно не будет.

Их счастью оставалось длиться не больше трех седмиц и не следовало его омрачать безрадостными беседами. Нужно было просто наслаждаться друг другом столько, сколько хотелось и сколько отпущено.

Поэтому, когда он снова опрокинул ее на спину и принялся жадно целовать, она не возразила, не отстранилась, не стала являть ложную стыдливость. За стенами Цитадели уже, наверняка, рассвело, но крошечное окно-продух в их куту было заволочено, и свет почти не проникал в каморку. Как же хорошо, что никто не кинется их искать.

Они провели в своей клетушке, наверное, половину дня и почти не разговаривали. Все долгие обороты времени они не столько предавались телесной радости, сколько просто обнимались. Фебр изучил все ее тело, силясь навсегда запомнить каждую родинку, каждый оставленный беспощадным кнутом шрам, каждую впадинку. Он гладил ее без остановки и что-то шептал. Дыхание шелестело у самого уха и Лесана, закрыв глаза, отдавалась этой ласке, которая не требовала ничего взамен. Девушка жалась к сильному парню, не стесняясь ни своей, ни его наготы.

Хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось… И все же она понимала — это продолжится недолго. Оттого в душе рождалась такая высасывающая, такая судорожная нежность, какой, наверное, никогда нельзя получить от человека, знающего, что его чувство будет жить долго, а любимый останется рядом на годы. Их радость из-за своей скоротечности была слишком хрупкой и оттого только более желанной.

Следующие дни были одновременно и бесконечными, и стремительными. Лесана и Фебр по-прежнему уходили из Цитадели в весенний лес. Она по-прежнему нападала, а он нещадно бил, не жалея, даже несмотря на то, что между ними происходило. Однажды он ударил так, что девушка, увертываясь, оскользнулась и упала всем телом на неловко выставленную руку. На миг Лесана потеряла сама себя, задыхаясь от боли. Голос мага звучал где-то далеко, а мир вокруг кружился.

Понимая, что перепугала парня до смерти, выученица говорила ему что-то успокаивающее, не слыша собственного голоса, а в себя пришла оттого, что он бегом бежал через лес с ней на руках.

— Пусти… Поставь…

И она удивилась, какое бледное у него лицо.

— Я… не рассчитал… Я отнесу тебя к Ихтору.

— Нет, поставь. Мне уже лучше.

Он опустил ее на землю и взялся ощупывать — торопливо, испуганно.

Девушка шаталась, а потом ухватила его за шею и прижала к себе:

— Успокойся, успокойся… — она поймала его губы.

И хотя рука невыносимо жаловалась на удар, в сильных объятиях становилось легче. Двое стояли посреди мокрого леса, припав друг к другу, и никакая телесная боль не могла сравниться с болью души, которую оба в этот миг испытывали. Он — оттого, что вынужден был ударить, но не рассчитал силу. Она — оттого, что он не мог не ударить, а она не сумела отбиться.

Когда они пришли к Ихтору, тот сказал, что запястье сломано и досадливо выругался, сращивая Даром кость.