— Как поступают все? — подхватил дои Тиндаро. — Как обязаны поступать все, замечу я тебе. Ты ведь истинный христианин?

— Я пока еще не порвал с церковью!

— И этот безбожник тоже не порвал!

— Вспомните, ведь Евангелие учит прощать обиды. И потом, к некоторым людям нужно находить правильный подход. По-хорошему можно добиться много такого, чего не добьешься по-плохому.

— А ты на моем месте разве простил бы? Впрочем, ты ведь не отец. Ты не можешь понять, как это ужасно, когда у тебя уводят из дома единственную дочь! Она была совершеннолетней? Ну и что? Отец всегда остается отцом… Его власть длится до самой смерти, даже после смерти! И моя дочь — из рода Роккавердина! — восстала, унизилась до этого!.. Хотел бы я посмотреть на тебя, вздумай кто-нибудь увести у тебя Агриппину Сольмо, когда она была с тобой!.. И вздумай этот кто-то стать ее любовником… Ты бы убил его только из ревности, если ты действительно любил ее!.. Но дочь — это совсем другое. Плоть от плоти нашей, кровь от крови нашей… Не понимаю, как это я тогда не совершил убийство!

— Вы правы, дядя! Но когда зло уже совершено, надо искать выход из положения…

— Но я — настоящий Роккавердина! Меня нельзя согнуть, меня можно только сломать! Если же у тебя вместо крови течет сыворотка в жилах… Сколько лет я не желал видеть тебя из-за истории с Казаликкьо? Сегодня случай столкнул нас на нейтральной территории, в гостинице. Помни, однако, что я тверд как сталь, — меня нельзя согнуть, меня можно сломать. Fianger non flectar! [24] В прошлом веке Роккавердина прозвали Лиходеями… С нашими предками шутить было опасно. Теперь же наш род вырождается, ты занимаешься сельским хозяйством… Я… Во всяком случае… Мы не понимаем друг друга. Будем считать, что мы не встречались.

— Я не отказываюсь от своих слов. Копайте, сколько хотите, в Казаликкьо. Я прикажу, чтобы вам не мешали.

— На каких условиях?

— Без всяких условий.

— Нет, спасибо! Я не хочу быть тебе обязанным.

Маркиз с благодарностью посмотрел на старого родственника, снова принявшегося разглядывать свои драгоценности, с которыми ему предстояло расстаться навсегда. Он видел, как тот переходил от вазы к вазе, осторожно сдувая с них пылинки, которые, как ему казалось, портили их, как поворачивал их, чтобы, пока еще было время, налюбоваться на эти прекраснейшие фигуры — черные силуэты на красноватом фоне, как нежно и ласково истинный любитель прикасался к какой-нибудь статуэтке или потиру.

И, глядя на него, маркиз чувствовал, что в его душе вновь загорается гордость рода Лиходеев, и был рад сознавать, что он-то не вырождается, хотя старик и думал иначе.

Сожаление о своем постоянном лицемерии, постоянной лжи, которое еще минуту назад мучило его, теперь казалось ему слабостью, недостойной потомка Роккавердина!

«Я бы хотел посмотреть на тебя!.. Ты бы убил его!»

Разве эти слова дяди не заключали в себе одобрения, оправдания? С ним тоже нельзя шутить, как и с его предками, которые, конечно, не зря получили свое прозвище: они были сильными и могущественными!.. Времена, однако, менялись, и род приспосабливался к ним. Создание аграрного общества казалось маркизу проявлением силы и воли. Теперь только так и можно было доказать свою принадлежность к Лиходеям.

После стольких месяцев унылого бездействия, вызванного непрекращающейся засухой и прерываемого лишь заботами о том, как сберечь немногих оставшихся в живых волов да сжечь и захоронить трупы тех, которых скосила эпидемия, управляющий и батраки Марджителло увидели, что приехали маркиз, инженер и несколько акционеров аграрного общества. Они пробыли здесь целую неделю, наблюдая за изысканиями и началом работ по расчистке участка, на котором должно быть построено задуманное маркизом здание.

Более полусотни крестьян, взрослых и подростков, рыли котлован под фундамент, перевозили на другой участок перегной и были счастливы, что могут заработать несколько сольдо в день, которые спасут их семьи от голодной смерти.

Кто-то из акционеров робко заметил маркизу, что затраты, наверное, слишком велики для начала…

— А что, потом переделывать заново? И двух лет не пройдет, вот увидите!.. А нагрянет дождь, так прощай! Придется кланяться людям, чтобы они оказали милость и пришли поработать сюда!

После этого окрика никто больше не смел и слова сказать ему поперек!

Можно было подумать, будто деньги, взятые в кредит в Сицилийском банке, жгут маркизу руки и он спешит истратить их — на строительный лес, кирпич, черепицу, известь, мел, на всякую арматуру.

Помещение уже, по существу, превратилось в склад, тут без конца сновали, словно в хлопотливом муравейнике, люди, время от времени терявшие голову от резких криков маркиза, от его распоряжений, порой противоречивых, когда ему вдруг приходило в голову все изменить и он приказывал иначе возводить стену, переставлять не понравившиеся ему двери и окна, хотя они были намечены им же самим и обозначены на чертеже, выполненном о его ведома инженером, который, приезжая раз в два-три дня в Марджителло, постоянно обнаруживал какое-нибудь новшество.

— Но, синьор маркиз!..

— А я удивляюсь, как вы сами не додумались до этого раньше!

Он объяснял причину изменений, и неправым всегда оказывался инженер, а не он.

Он был всецело захвачен этой стройкой. Он хотел бы видеть здание уже законченным, с крышей, со ставнями и всем прочим. И ему казалось, будто строительство идет медленно из-за какой-то умышленной нерасторопности.

Только по воскресеньям вспоминал он, что нужно нанести визит тетушке баронессе, где — он знал это — встретит Цозиму с матерью и сестрой. Синьоре Муньос казалось неприличным, если маркиз станет бывать у нее в доме.