Шрифт:
Маркиз тоже считал удары большого колокола церкви святого Исидоро. «Раз!.. Два!.. Пять!.. Десять!» Вот уже несколько дней он по три-четыре раза посылал кучера Титту узнать, как дела. Его пугала мысль, что в бреду у дона Сильвио невольно вырвется какое-нибудь слово, намек!.. Могло же такое случиться!
Каждый раз он с беспокойством ждал возвращения своего посланца.
— В комнату к нему заходил? Видел его?
— Он уже похож на покойника. Нет никакой надежды!
Раздосадованный и злой, маркиз прикрывал глаза. Ну и живуч этот священник!
И на следующий день:
— Ну как? Почему так долго не возвращался?
— Не пускали. А он узнал меня, сказал: «Поблагодарите маркиза!» Говорил еле слышно. «Скажите, чтобы молился за меня!»
— Несчастный!
Но в глубине души он иронически перетолковывал слова, переданные ему Титтой, и тем самым оправдывался перед собой за злобу, вынуждавшую его желать, чтобы скорее умер тот, кто владел его тайной и был для него не только постоянным укором, но и опасностью, или если не опасностью, то наваждением, которое мешало ему жить.
И когда он услышал в клубе (он нарочно пошел туда, чтобы узнать, что говорят), когда он услышал рассказ нотариуса Маццы о том, что дон Сильвио сказал своей сестре: «Наберись терпения до пятницы, до девяти часов вечера!» — три с половиной дня, которые надо было еще прожить, показались ему вечностью. Что-то будет? В пятницу он не мог дождаться, пока большой колокол церкви святого Исидоро зазвонит по покойнику, как обычно по ритуалу, в девять часов вечера. Официанта из клуба послали разузнать, что там и как, любопытно было также проверить, сбудется ли предсказание, в которое все верили.
Видя, что Пьетро Сальво каждые пять минут достает из кармана часы, доктор Меччо воскликнул:
— Мы тут прямо минуты ему отсчитываем. Это неприлично!
— Так уходите. Кто вас держит?
Они чуть не поссорились. Но тут из-за угла появился дон Мармотта [22] , как прозвали официанта. Он шел не торопясь, сообщая новость каждому, кто останавливал его, потом медленно продолжал путь, опустив голову и покачивая ею в такт шагам, не думая о том, с каким нетерпением его ждут.
22
Мармотта — Ленивый Сурок.
Маркиз поспешил ему навстречу:
— Ну что?
— Он скончался, когда пробило ровно девять.
Маркиз ожидал, что облегченно вздохнет, узнав об этом. Однако его охватило сомнение. Он не верил своим ушам, как будто дон Сильвио мог сыграть с ним злую шутку, притворившись, что умер.
Дома он увидел, что кормилица Грация молится за упокой души святого человека.
— Он умер! Какое несчастье! В тридцать девять лет! Такие люди, как он, должны бы жить вечно!
— Умирает столько отцов семейств! — возразил маркиз. — Смерть ни с кем не считается.
Всеобщий траур в городе раздражал его. Раздражала и мысль о смерти, которая теперь с необычайной живостью и странной назойливостью вертелась у него в голове. Как будто кто-то шептал ему прямо в ухо: «Сегодня я, а завтра — ты!» И этот кто-то постепенно приобретал обличье дона Сильвио.
Он хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать колоколов всех церквей, звонивших по усопшему, — они то ненадолго умолкали, то снова начинали звонить! Он мог бы уехать в Марджителло, но сообразил, что звон будет слышен и там и даже покажется ему на расстоянии еще мрачнее.
И все же он не был уверен до конца! Он хотел увидеть с террасы клуба, как будут нести тело покойного.
На площади Оролоджо собралась большая толпа. Ждали похоронную процессию, которая, как было принято, уже час двигалась по главным улицам города к церкви святого Исидоро, где должна была совершиться траурная месса. И народ стекался сюда по прилегающим улицам.
Процессия двигалась медленно: собратья по приходу со свернутыми хоругвями, монахи-капуцины, монахи из монастыря святого Антонио, монахи-францисканцы, священники в стихарях и черных епитрахилях, каноники в траурных плащах — все шли с зажженными факелами и пели псалмы; следом за ними несли открытый гроб с покойным, он лежал со скрещенными руками, в стихаре, епитрахили и треугольной шапочке, выделявшейся на черной парче траурного покрова с серебряной бахромой, — маленький, сухой, желтый, с прикрытыми глазами и заострившимся носом, он, казалось, покачивал головой в такт шагам несших его гроб людей.
У клуба гроб опустили на землю, и народ столпился вокруг покойного, чтобы поцеловать ему руки. Четверо карабинеров стояли по сторонам гроба, иначе одежду усопшего разорвали бы в клочья, чтобы сохранить как реликвию.
Маркиз, таким образом, имел возможность хорошо рассмотреть навсегда закрытый рот дона Сильвио, который уже никогда, никогда больше не сможет никому передать открытую ему на исповеди тайну. И он почувствовал себя сильным, победителем, как будто смерть этого человека была делом его рук. Он не улыбнулся только из приличия, когда кузен Пергола шепнул ему на ухо: