Однажды у меня как-то странно начал позвякивать телефонный аппарат. Я пошел, снял трубку и не услышал сигнала. Полагая, что телефон испортился, я стал класть трубку и поднимать, стучать по рычагу, то есть делать то, что делает всякий, у кого испортился телефон. Видимо, я слишком долго стучал и назойливо, потому что в трубке вдруг раздался усталый голос: «Ой, да не стучите. Мешаете. — И с оттенком злобы: — Тут переключаем вас на новую систему записи, замучила совсем… Положите трубку. За полчаса подключим». Я оторопело положил трубку. Действительно, через полчаса телефон заработал, и звук совершенно не изменился, как я ни вслушивался. Некоторые считают, что можно узнать подслушивание по изменению силы звука, постороннему шуму, может быть, так и было раньше при несовершенной технике. Сейчас нельзя угадать, слушают ли вас, пишут ли на ленту. «Переключаем», — устало и зло сказало лицо, занятое моим телефоном. Со старой системы, значит, на новую, современную. И значит, мои разговоры слушались всегда — и до этого и после. Знакомый инженер рассказывал мне, что на каждой телефонной станции есть большой отдел (секретный, строго охраняемый), занятый именно и только подслушиванием. Поставить домашний телефон — это в Советском Союзе невероятно трудная проблема, это благо, которого добиваются и ждут в очереди по много лет. Объясняется чем угодно: недостатком номеров, трудностями с расширением телефонной сети. А вот для устройства миллионов подслушиваний — недостатки и трудности не существуют ведь, а?

Говорят, что телефоны используются КГБ вообще для слушания, что говорится в квартире. Что телефонный аппарат якобы слышит всегда — и с положенной трубкой. Может, это и не так, фантазии, хотя при сегодняшней технике все возможно. Но важнее другое! Важнее то, что если у вас дома есть наконец это благо — телефон, вы невольно начинаете ощущать себя как герой Оруэлла под телескрином. Я знаю людей, и многих, которые, если хотят поговорить дома о чем-то откровенно, сначала заворачивают телефонный аппарат в одеяло или наваливают на него гору подушек.

Один мой знакомый писатель, однако, хотя у него и был всегда телефон и он накрывал его подушкой, обнаружил подслушивающий микрофон совсем в другом месте — в газовой плите на кухне, когда однажды ее вздумали основательно почистить. Другой мой приятель заметил, что из вентиляционного отверстия под потолком в квартиру летит моль, и решил набросать туда нафталина. За решеточкой отверстия преспокойно лежал микрофон, опущенный на проводе по вентиляционной трубе сверху, с чердака или крыши.

Я у себя дома изучил все отверстия и стены, а с телефоном пошел на нарушение, правда не потому, что подозревал в нем микрофон, а больше чтобы он не звонил среди ночи и не трепал нервы. Это делать категорически запрещено: самовольно выключать телефон в СССР почему-то нельзя, как и телескрин у Оруэлла. Но я перерезал осторожно провода и поставил обыкновенную розетку и вилку. Нужно — втыкал вилку. Поговорив и положив трубку, если не хотел больше звонков — вынимал вилку. Это делается во всем мире, но в СССР нельзя. Почему? Только ли потому, чтобы станцию не беспокоили, скажем, запросами, почему такой-то телефон не отвечает? Я был особенно озадачен, когда меня поймали. Почти сразу явился человек со станции. Я поставил ему пол-литра и долго выпытывал: как узнали? Он только усмехался. Но дальше за добрую взятку вдруг согласился оставить мне вилку с розеткой. Это было удивительно, я сам не ожидал. Но через несколько дней явился другой — уже не от телефонной, а от электросети — с новеньким электросчетчиком в руках. Странно усмехаясь, предъявил направление: сменить у меня в прихожей счетчик. Я удивился: зачем? Прежний счетчик был тоже новый и хорошо работал. «Так надо», — сказал монтер и, все так же усмехаясь, несколько часов возился, заменяя один, новый, счетчик другим, точь-в-точь таким же. «А какой радиус его действия?» — спросил я, когда работа была закончена. Монтер подмигнул и ушел. С той поры я жил так, словно в любой момент каждое слово в квартире ловил микрофон в счетчике. Я по сей день не знаю, был ли он там. Но ведь главное: меня заставили считаться с тем, что он там может быть.

Это в Англии у меня и электрический и газовый счетчики находятся в особой кладовке для них, снаружи дома. В советской квартире счетчик всегда внутри. Сидишь на кухне — видишь его, умываешься в ванной — видишь его. Лежишь в кровати и сквозь открытую дверь удивленно замечаешь, что счетчик издали словно бы смотрит на тебя. И не откроешь его — на нем пломбы, они неприкосновенные. Ну чем не телескрин — психологически по крайней мере.

В одной из прошлых бесед, которая называлась «Ясная Поляна и КГБ», я рассказывал, как работает госбезопасность в Ясной Поляне, как я там снял комнату и меня моментально окружили слежкой. Я напрямик спросил уполномоченного от КГБ офицера, замаскированного под научного сотрудника: «Что вы от меня хотите?» Он завел меня в кабинет и начал разговор, что КГБ интересуется не мной, а моим окружением. Сколько у него в кабинете было проводов, выключателей, каких-то аппаратов! Видимо, вся Ясная Поляна прослушивается, как гулкая бочка. Сотрудники музея говорят между собой более или менее свободно, лишь когда уходят далеко, далеко в лес. Один из градоначальников в «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, если помните, издал указ: «Всякий человек да опасно ходит». То есть с опаской. Собирание информации — это ведь только одна из ряда задач всеобщей слежки КГБ в СССР. Не менее важно: просто внушать страх. Каждый живи да опасайся! А напуганный и опасающийся — не опасен. Именно психологические последствия слежки, с другими иллюстрациями из моего опыта, будут темой и следующей моей беседы, через неделю.

12 октября 1974 г.

В фантастическом романе Оруэлла «1984» описано общество, где у каждого человека в доме в принудительном порядке поставлено следяще-слущающее устройство телескрин, и каждый в любую секунду ощущает себя в поле зрения госбезопасности. Но, помилуйте, во многом это уже не фантастика. В Советском Союзе человек живет так, словно в любой момент некие уши, например, ловят все, что он говорит. А это очень много.

Я сам прожил так несколько лет в своей квартире в Туле, после того как убедился, что за мной постоянно установлены слежка и подслушивание. Чувствуй вы себя хоть абсолютно ни в чем не виновным, хоть святым — сам этот факт сильно отражается на вашем психическом равновесии, и именно эту сторону я бы хотел подчеркнуть. Образно говоря, вы живете как бы с кляпом во рту, в состоянии какого-то духовного удушья. Вы прямо-таки физически ощущаете, как в вас накаляется подавленная психическая энергия, она бродит, давит, ждет, требуя выхода. Я знаю нескольких людей, которые в разное время — и независимо друг от друга — открыли, что такой выход дает громкий безудержный крик. Один из них изложил мне целую теорию на этот счет. Он сам время от времени прибегает к крику вполне обдуманно и сознательно, как к лекарству, которое в какой-то мере и на какой-то срок снижает в нем психическое сверхдавление, позволяет ему дальше жить как бы нормально, с оптимистично-благонамеренным выражением лица, при непременном за ним наблюдении и подслушивании.

Все это здоровому, так сказать «непуганому» человеку может казаться чем-то фантастическим. Но если сами условия существования личности не располагают к здоровью? «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына или такие книги, как, например, «Мои показания» Марченко — полны описаний чудовищных, патологических условий существования и того, как люди в этих условиях часто начинают вести себя тоже соответственно патологически или на грани патологического. Далеко не все располагают такой силой духа, чтобы в самых немыслимых условиях оставаться естественными и нормальными. Это скорее исключительность, подвиг. Обыкновенной же душе трудно. Она ищет спасения, какого-нибудь помогающего средства, выходки, действующей как лекарство.

Вот таким образом некоторые кричат. Но при нашей скученности — где безопасно хоть покричать-то? Дома — за тонкими стенками соседи со всех сторон. В лесу или поле — голос далеко разносится. Одно время я жил в старом толстостенном доме. Знакомая женщина — по профессии, между прочим, идеологический работник, — вдруг озадачила меня просьбой: не могу ли я разрешить ей время от времени приходить и безудержно кричать, закрывшись в ванной? Этим она лечится, это позволяет ей переносить слежку, и домашнее подслушивание, и вообще необходимость постоянно быть в жизни как на сцене. Она потом приходила примерно раз в три недели — в месяц, запиралась в ванной — а ванна была действительно как каменный мешок — и отчаянно там кричала, рыдала. Только это, ничего больше. Потом, подкрасив и подпудрив старое, опухшее от слез лицо, выходила спокойная, уравновешенная, готовая идти дальше «на сцену», играть. Вежливо благодарила и уходила.