Стреляли в гаражах при Винницком НКВД, потом кучи этих окровавленных, теплых трупов грузили на машины. А кто-нибудь, может, помнит, какие у нас были перед войной грузовые машины — так называемые полуторки да реже трехтонки. Когда потом в войну прибыли американские «студебеккеры», так они казались просто танками, какими-то машинами из будущего по сравнению с игрушечными теми полуторками. Вот НКВД этими полуторочками возило да возило людское мясо в сады да парки, теряя по пути окровавленные калоши и оставляя на булыжниках мостовой цепочки капелек крови, стекавшей из щелей кузовов. Дежурный энкавэдист выходил в ведром песка (я зачитывал в прошлый раз показание свидетеля об этом) и следы крови аккуратно засыпал.

Послушайте, да было ли это, или, может быть, это всего лишь из какой-то сюрреалистической, неприятной повести слишком уж расфантазировавшегося автора? Так нет же, никакому автору такое не придумать, пожалуй, ну вот чтобы всемогущее НКВД элементарных пистолетов для расстрела не имело и так мучилось, убивая какими-то тренировочными малокалиберными! Это же не придумать никакой фантазии. А гляди, в сталинско-советской действительности и получилось…

Винницкое расследование, к сожалению, по сей день остается единственным, по всей форме проведенным расследованием массовых убийств советских людей советской госбезопасностью. В невскрытых, необследованных, забытых массовых могилах, которыми, как оспой, усеяна земля советская, лежит неизвестное, но, конечно, чудовищное число жертв. Эти могилы ведь не только в Сибири, или Казахстане, или во льдах Новой Земли, но они буквально в каждом городе и в поселках, в полях и лесах или, как в Виннице, в фруктовых роскошных садах и в парках культуры и отдыха под аттракционами. Земля наша набитаостанками этих жертв, люди, может быть, ходят над ними, живут в домах над ними и не подозревают. Относительно героев и жертв войны в Советском Союзе родилось выражение «Никто не забыт, ничто не забыто». Хорошие слова. Смысл выражения, однако, надо бы расширить. Оно подходит ко всем шести десятилетиям после Октябрьской революции: никто не должен быть забыт, ничто не должно быть забыто.

12 марта 1976 г.

Где-то в начале 60-х годов журнал «Юность» взял к печати у меня рассказ под названием «Женщина». Героиня этого рассказа, старая учительница, потеряла мужа в войну, вспоминает его и думает примерно так: «Погиб он, один-единственный человек, — и какое горе, но какое же тогда горе, какой ужас, если подумать, что в войну погибло столько-то миллионов. Миллионов!»

На месте цифры у меня в рукописи были проставлены точки, я намеревался перед сдачей в печать найти и вставить точную цифру, причем наивно полагал, что это просто: безусловно, в каких-то печатных материалах она есть. Но когда я принялся искать, я пораженно увидел, что число граждан СССР, погибших в войну, не указано нигде. Перерыл массу материалов — нет. Тогда стал писать и звонить в разные учреждения, инстанции — от Статистического управления до Института истории, — но нигде никто не мог сказать, сколько же людей у нас унесла война. В некоторых местах вместо ответа спрашивали: «А вам зачем это нужно знать?» — да таким металлическим голосом, словно я спрашивал о числе и расположении ракетных установок.

И рассказ был напечатан без цифры, со словом просто «много». Спустя года два Хрущев объявил цифру; дословно он сказал о войне: «…унесла два десятка миллионов жизней советских людей». Помню, что я засомневался, я считал — значительно больше. Первым, однако, объявлял некую цифру не кто иной, как Сталин. Он в свое время назвал семь миллионов. Но после его смерти это сразу перестали повторять, как совсем уж наглую — и, я думаю, кощунственную — ложь. Но и двадцать миллионов Хрущева — тоже ложь. Подлинная цифра остается неизвестной, хотя она, конечно, есть, уж там где-то для себя советские руководители ее имели и имеют, но не называют, а держат под сверхсекретными грифами, видимо, потому, что она слишком уж жуткая. Пока можно вывести ее приблизительно лишь косвенным путем. Есть косвенный путь — и довольно надежный: зная, сколько населения было до войны, сколько после, и учтя процент естественного прироста, можно получить разницу между тем, сколько людей должно было бы быть (если бы не война), и тем, сколько их есть на самом деле. Эта разница и будет числом погибших.

Исходя из этого метода, профессор Курганов, живущий на Западе, пришел к заключению, что военные потери СССР во Второй мировой войне составили 44 миллиона человек. К началу войны население СССР составляло 197,1 миллиона человек. Естественный прирост в 1941–1945 годах должен был увеличить население на 15,4 миллиона. Итого в 1946 году, если бы не война, в СССР было бы 212 с половиной миллионов. На самом же деле в 1946 году оказалось 168 с половинной миллионов. Разница — 44 миллиона — потери в связи с войной. сорок четыре миллиона.

Профессор Курганов сделал другие подсчеты, они изложены в его работах, издающихся на Западе; но при всей научной сухости и бесстрастности они настолько сногсшибательны, вопиющи, что далеко не у всех и не сразу укладываются в голове. Первая мысль: «Нет, не может быть, он преувеличивает», — но следишь внимательно за выкладками — и не находишь ошибки или какой-нибудь подтасовки. Все так. А все же — страшно поверить.

В выступлении по британскому радио недавно Солженицын обращал внимание слушателей на подсчеты Курганова, сравнивая их с предвидением Достоевского. Я нашел место у Достоевского, в романе «Бесы», часть 2, глава 7, называющаяся «У наших», вы тоже можете найти и прочесть следующее:

Действительно, легко, легко революционные преобразователи мира бросаются людскими головами: нельзя-де мир вылечить без хирургического вмешательства, разрушить! срезать радикально сто миллионов голов! и тогда, значит, наступит справедливое сияющее будущее. Но откуда взялась у Достоевского эта поистине апокалипсическая цифра в сто миллионов голов? Просто так, первое, что к слову пришлось? Да нет, не думаю… Он глубоко понимал сущность грозящей катастрофы, много думал, прикидывал и эти «сто миллионов» написал либо совершенно трезво-обдуманно, серьезно, либо, если (как это у настоящего писателя часто бывает) оно как бы «само собой написалось», это был голос интуиции художника, а это еще серьезнее. Интуиция художника может открывать или предугадывать такие вещи, которые наука, скажем, лишь через сотню лет по всем правилам откроет, докажет. Я верю, что Достоевскому количество жертв, которое потребует грозящая катастрофа, рисовалось именно стомиллионным числом, так у него вывело перо, потому что ему подсказывало нечто, что один назовет точным расчетом, другой — интуицией, третий — пророчеством, кто-то — случайностью, а кто-то скажет — Бог ему открыл…