– В том, что твоя мама родила тебя, твоей вины нет. – Руэн начал подпрыгивать на месте. А поскольку выглядел он призраком, прыжки эти смотрелись рисунками на воздухе.

– Но почему люди черви? – настаивал я. В отличие от людей черви напоминают скрюченные ногти и живут на дне нашего мусорного бака.

– Потому что они глупые. – Руэн все подпрыгивал.

– Почему люди глупые? – спросил я, поднимаясь.

Он перестал прыгать и посмотрел на меня. Разозлился.

– Гляди. – Руэн протянул ко мне руку. – Положи руку на мою.

Я положил. Через свою руку уже не видел пол.

– У тебя есть тело, – продолжил он. – Но ты, вероятно, растратишь его впустую, это все, что ты сможешь с ним сделать. Как со свободной волей. Все равно что дать «Ламборджини» младенцу.

– Так ты завидуешь? – удивился я, потому что «Ламборджини» – действительно крутой автомобиль, иметь его хотят все.

– Младенец за рулем спортивного автомобиля смотрится странно, правда. Кто-нибудь должен вмешаться, чтобы он ничего не натворил.

– Значит, демоны присматривают за младенцами? – уточнил я.

На лице Руэна отразилось отвращение.

– Не мели чушь.

– Так что же они тогда делают?

В ответ получил его взгляд «Алекс – глупый». Это когда он усмехается, глаза маленькие и суровые, и он качает головой, словно я – сплошное разочарование. От такого взгляда желудок у меня скручивается узлом, и сердце бьется быстрее, потому что в глубине души я знаю: да, я глупый.

– Мы попробуем помочь тебе заглянуть за завесу лжи.

Я моргнул.

– Какой лжи?

– Думаешь, ты замечательный, особенный? Это заблуждение, Алекс. Ты ничто.

Теперь мне десять лет и я знаю о демонах больше, но Руэн не такой. Я думаю, насчет них все ошибаются, как ошибаются с ротвейлерами. Все считают, что ротвейлеры едят детей, но у бабушки жил ротвейлер Майло, и он всегда лизал мне лицо и разрешал ездить на нем, как на пони.

Мама не видит Руэна, и я не сообщал ей о нем или о других демонах, которые приходят в наш дом. Они немного странные, но я игнорирую их. Напоминают сварливых родственников, которые слоняются по комнатам, думая, что могут мной помыкать. К Руэну претензий нет. Он игнорирует маму и любит гулять по дому. Особенно ему по душе старое пианино дедушки в коридоре. Рядом с ним Руэн может стоять часами, низко наклонившись и вглядываясь в дерево, словно обнаружил в трещине миниатюрный городок. Потом наклоняется еще ниже и приникает ухом к нижней половине, словно внутри кто-то сидит и разговаривает с ним. Он говорит мне, что в свое время это было «изумительное пианино», и злится из-за того, что мама придвинула его к батарее и не вызывает настройщика. «Звучит, как старый пес», – говорит он, постукивая костяшками пальцев, как по двери. Я лишь пожимаю плечами: «Невелика беда». Руэн злится и исчезает.

Руэн, если злится, иногда обращается в Старика. Если с годами я буду выглядеть таким же, как он, тогда покончу с собой. В образе Старика он худой и иссохший, выглядит кактусом с ушами и глазами. Лицо длинное, как лопата, со множеством морщин, таких глубоких, что оно выглядит сморщенным, напоминая смятую фольгу. Длинный нос крючком и рот, вызывающий мысли о пираньях. Череп сверкает, будто серебряная дверная ручка, и весь в пучках тонких седых волос. Кожа серая, а вот мешки под глазами ярко-розовые, словно с них содрали кожу. Он действительно урод.

Но Старик не такой страшный по сравнению с Монстром. Тот – прямо-таки мертвец, который провел под водой не одну неделю, прежде чем полиция вытащила его на палубу небольшого катера, и все блюют, глянув на него, поскольку кожа у него цвета баклажана, а голова в три раза больше, чем у нормального человека. Но это еще не все. Когда Руэн Монстр, лицо у него – не лицо. Рот выглядит так, будто кто-то пробил на его месте дыру выстрелом из дробовика, а глаза крохотные, как у ящерицы.

И вот что еще: он говорит, что по человеческим меркам ему девять тысяч лет. «Да, конечно», – кивнул я, когда Руэн впервые сказал мне об этом, но он лишь склонил голову набок и сообщил мне, что может говорить на шести тысячах языках, включая те, на которых уже никто не говорит. Мол, люди даже своего языка не знают, и нет у них подходящих слов для таких важных понятий, как «вина» и «зло», и это чистый идиотизм, что в стране, где так много видов дождей, все они называются одним словом. Я уже минут пять зевал без перерыва, когда Руэн понял намек и отбыл. Но на следующий день начался дождь, и я подумал: «Может, Руэн, в конце концов, не такой дурак. Похоже, здравый смысл в его словах есть». Иногда дождь напоминает плеск маленькой рыбки, иногда – плевки, порой – скрип шарикоподшипников. Поэтому я начал брать книги в библиотеке, чтобы узнавать слова на многих необычных языках, таких, как турецкий и исландский и маори.

– Merhaba [3] , Руэн, – однажды сказал я ему, а он вздохнул и ответил:

– В этом слове «х» не читается, недоумок.

На мое: «Gурa kvцldiр» [4] , – рявкнул: «Еще только утро!», – а когда я обратился к нему: «He roa te wa kua kitea» [5] – заявил, что я тупой, как гну.

– На каком это языке? – спросил я.

Он вздохнул:

– На английском. – И исчез.

Вот я и начал штудировать словари, чтобы понимать все странные слова, которые у него постоянно в ходу, такие, как brouhaha [6] . Я пытался использовать это слово в разговоре с мамой, когда речь зашла о бунтах в прошлом июле. Она подумала, что я смеюсь над ней.

В своих рассказах Руэн часто упоминал людей, о которых я никогда не слышал. Говорил, что одного из его лучших друзей за все века звали Нерон, но этот Нерон предпочитал прозвище Сизер и мочился в постель до двадцати лет.

Однажды Руэн рассказал, как сидел в тюрьме с парнем, которого звали Сок-рэт-изи [7] , когда Сок-рэт-изи дожидался приведения в исполнение вынесенного ему смертного приговора. Друзья Сок-рэт-изи предложили помочь ему бежать, но тот не согласился и умер.