Маркс пытливо заглядывал во все уголки планеты. Он не замечал переутомления, исподволь подтачивавшего его. Он черпал силы в неумеренно напряженном, всепожирающем умственном труде, который всегда был его стихией.

Женни, однако, едва держалась на ногах. Мерзкие нападки Фогта, многолетняя беспросветная борьба за существование, постоянные долги и лишения стоили ей немало бессонных ночей и унылых размышлений, подрывали силы. Дочери подрастали. Детство и отрочество их были нелегкими. Женни хотелось не только наряжать их, баловать, но, главное, дать им возможность учиться всему, к чему у них была склонность: музыке, живописи, языкам. Ее пугала их будущность, их полная необеспеченность.

Женнихен и Лаура, довольствуясь всегда немногим, отлично физически развивались и выделялись своими интересами и знаниями среди сверстниц. Но мать горевала, не имея возможности купить им самое необходимое из одежды и обуви, вывозить их на концерты и в театры, отправиться путешествовать, что значительно обогатило бы молодые восприимчивые души. Хотя Тусси росла на редкость здоровым и удачным во всех отношениях ребенком, Женни, вспоминая четверых умерших детей, постоянно боялась за нее. Накопившаяся за много лет усталость чаще сменялась внезапным нервным напряжением и необъяснимой мучительной тревогой. Женни жила в состоянии постоянного ожидания неудач и неприятностей. Шли годы. Ей исполнилось уже сорок шесть лет.

«Неужели жизнь прожита? — спрашивала она себя и тут же отвечала: — Нет, не может быть, я все еще у ее порога. Лучшее у нас впереди».

Но почему ей стало не под силу нести жизненное бремя именно теперь? Бывало ведь значительно труднее? Женни с содроганием представляла себе Дин-стрит, Маркса без обуви, пригвожденного нищетой к дому, голод, смерть Фоксика, Франциски и Муша. Ей казалось, что небо было тогда затянуто густым черным туманом. Как смогла она пережить эту пытку утратами? На кладбище для бедных, над черной ямой, куда опустили гроб Муша, губы Женни судорожно перекосились, и она думала, что никогда больше не будет улыбаться. Но она смирилась, продолжала жить, начала улыбаться и обрадовалась, когда снова услышала веселый смех Карла и девочек.

— Человек все может выстрадать, — поучала Ленхен. — На то он и царь земли. Птицы и звери, те вот слабые. Они, чуть что, и гибнут. А люди как камни. Да и если бы не было несчастья, как знали бы мы, что такое счастье? Вам жилось хуже, нежели теперь. Вспомните Дин-стрит.

Но Женни слушала ее безучастно. Да, у нее была наконец светлая квартира, три дочери действительно отличались здоровьем, приветливым нравом, умом. Семья была спаяна крепкой любовью и дружбой. Но Женни как бы потеряла всякую сопротивляемость огорчениям, лишениям, испытаниям. Их было, видимо, слишком уж много позади. Ей нечем было больше страдать. Каждый удар, даже самый незначительный, больно задевал израненное сердце и причинял нестерпимые муки. Женни начала терять столь присущую ей раньше выдержку. Она часто плакала, иногда из-за пустячного повода, и едва сдерживалась, чтобы не повышать голоса. Ленхен не понимала ее.

— Ну чего вы так убиваетесь по мелочам? Пора бы привыкнуть ко всему и не обращать внимания. Не такое вы уже хлебнули. Эка беда, что кредиторы грозятся судом. Уймутся. Господин Энгельс поможет, а там Карл книгу допишет, и уж обязательно ему хорошо заплатят. А что разные мошенники клевещут, так без этого не бывает жизнь у хорошего человека. Вспомните притчу о Иове. Не то еще терпел, Маркс и его друзья — все как есть праведники. Им рано или поздно всё сторицею воздастся.

Женни, не дослушав Ленхен, торопливо одевалась и в омнибусе уезжала в Вест-Энд, желая побороть беспокойство и рассеяться на шумных улицах столицы. Она посещала магазины не столько ради покупок — у нее почти не было денег, — но чтобы посмотреть на модные наряды, которые так подошли бы ее красивым дочерям, заглянуть в каталоги нотных и книжных новинок.

Ей не сиделось на одном месте. Она не могла совладать с собой и с горечью и смущением впервые в жизни заметила, что с трудом сосредоточивается, переписывая по вечерам объемистую рукопись мужа.

Когда книга о Фогте подошла к концу, как это бывало всегда, Карл попросил Фридриха и Женни помочь ему окрестить новое свое детище. Энгельс, не задумываясь, предложил назвать памфлет «Господин Фогт».

Женни возразила:

— Мне не нравится. Я предлагаю название «Да-да, Фогт».

— Но позвольте, госпожа Маркс, это как-то непонятно на первый взгляд и не связано с текстом, — настаивал на своем Фридрих.

Карл слушал спор молча. Он любил сопоставлять разные мнения. Это помогало ему найти правильное решение.

— Возможно, — сказала Женни, — но даже в греческих трагедиях часто на первый взгляд нет никакой связи между заглавием и содержанием. Это заинтриговывает читателя. Впрочем, пусть решает сам Мавр.

Поразмыслив, Карл склонился к предложению Фридриха. Книга была названа «Господин Фогт».

Спустя несколько дней после этого разговора, когда работа над брошюрой подошла к концу, Женни внезапно слегла.

Появились лихорадка и общее недомогание, боль в горле и резь в глазах, как это бывало обычно во время инфлюэнцы, столь частой в ноябре, когда Лондон с его непрерывными дождями, сыростью и яркой вечнозеленой травой становится похожим на огромный аквариум.

Женни тщетно попыталась превозмочь болезнь. Самочувствие ее непрерывно ухудшалось, головная боль и жар усиливались, и обеспокоенный Карл решил вызвать врача.

— Аллен знает отлично свое дело и не раз уже лечил нас всех успешно, — сказал он, но Женни с необычайной горячностью воспротивилась.