По лестнице поднялись на последний этаж и забрались в чердачное пространство. Крыша у здания было покатая, под небольшим углом, но абсолютно неудобная для позиции (узкий сектор обзора). Поэтому для обороны решили занять комнаты на верхнем этаже.

Двери они выбивали легко. Судя по меблировке, кое-где разбросанным вещам, да и вообще по какой-то едва уловимой атмосфере, Пашка сделал вывод, что верхние этажи использовались под жильё, но скорей всего съёмное или временное. Даже телевизор был не плоский, а старомодный ящик.

Сверху улица хорошо просматривалась. На дороге чадила пара сгоревших грузовых машин, у обочины стояли редкие припаркованные легковушки, несколько автомобильных колёс валялись прямо на дороге, ветер гонял полиэтиленовые пакеты и бумажки. Мелькали даже неугомонные гражданские, из тех идиотов, которые не отсиживались по домам. Пригибаясь, придерживая рукой хлопающий по спине пистолет-пулемёт, бежал японский солдат.

„Наверное, связной“, — догадался Пашка — отсутствие радиосвязи вынуждало тянуть телефонные провода, а командиров рисковать жизнями солдат, отправляя их под огнём с приказами.

— Ну что там? — Крик сопровождался хлопаньем дверцами шкафов, грохотом посуды — сержант бегло осматривал смежные помещения.

— Тихо пока! Я бы на месте янки вообще сейчас не совался, подождал до темноты.

— Почему? — Савомото удовлетворил своё любопытство и пристроился рядом, раскладывая на полу амуницию, — а — а — а, понял! У них всяких приборчиков для ночного виденья до чёрта, а мы будем как слепые котята. Я тут, кстати, себе тоже трофейный ночной прицел прихватил, к автомату приладил, смотри, — сержант показал американскую штурмовую винтовку с прицелом, похожим на оптику.

— Мне он, пожалуй, нужнее будет, — равнодушно заметил Павел, пытаясь припомнить, на что эта приблуда может быть похожа.

— Забирай, — легко согласился Савомото, — всё ровно я не разберусь, эта штука, по-моему, не работает.

Повертев в руках приборчик, обнаружив защёлку, Пашка отжал её и извлёк батарейки.

„Приблуда махонька, две батарейки, щелочные к тому же! Конечно, их надолго не хватает“.

— Аккумулятор, — Павел старался говорить односложно, опасаясь за свой акцент, — думаю, можно исправить.

— Дерзай, — в голосе сержанта промелькнула досада.

— Я спущусь вниз, поищу питание….

— А приказ? — Не без удивления спросил сержант, — если янки полезут?

Павел поводил „Арисакой“, высматривая через оптический прицел:

— Тихо пока…, я не долго.

— Ладно, — смягчившись, кивнул Савомото, — тогда будь другом, там внизу, ящик разбитый со всякой всячиной, принеси мне чего-нибудь сладенького.

Фыркнув, Павел посмотрел на кучу обёрток, валяющихся у ног сержанта.

„Этот парень ещё не устал экспериментировать с синтетической жрачкой“. Вслух же, осторожно выверяя слова, сказал:

— Ты лопнешь или отравишься от этой американской ерунды.

Погремев выдвижными ящиками, переворошив горы всяких причиндалов в шкафах офиса, подходящих батареек он так и не нашёл. При этом он точно помнил, что у капрала из спецотряда оружейников было всего и вдоволь.

„Незадача! К „Арисаке“ я всё ровно адекватно эту хреновину не приторочу. Сам я этим удовольствием никогда не пользовался, но по описанию штучка удобная и может пригодится. По крайней мере, буду хоть в этом на равных — это приоритет выживания. Придётся бежать в оружейку, и подобрать заодно „мэ-шеснадцать“. Или подождать? А что мешает пиндосам сейчас напустить дымовой завесы и под её прикрытием, марш, марш боевыми порядками…. Придётся…“, — со вздохом принимая необходимость, он внимательно окинул взглядом близлежащею территорию и хмурное небо.

— Тихо-то как…

Идти никуда не хотелось. Был ряд причин против, одна лежала на поверхности — американские вертолёты с перспективой глупо попасть под залп „нурсов“, другая…, другую причину он бы обозначил, как „отцы командиры“.

Человек бесспорно существо стадное. В этом он убедился, едва оказавшись ткнутым, словно слепой кутёнок в новую действительность — распоряжения и команды офицеров свободно легли на благодатную почву бессознательного племенного инстинкта. Однако прошла и первая растерянность и заторможенность, и даже любопытство растратило свой запас удивления. Его по-прежнему несло вместе со всем этим мутным дождливым потоком, словно брошенную спичку и или щепку, но смотрел он уже на всё иначе — надо было жить. А жить он привык по-другому.

Для начала, его — сорокалетнего мужика, уже испорченного капитализмом и демократией, самого имевшего в подчинении больше десятка работников, начинало тихо бесить от этого уставного командирского прессинга. Плюс дисциплина в японской армии была на уровне (как ему показалось) унизительной беспрекословности. Рукоприкладства особого он кстати ни разу не заметил — солдатики тут и без того были совершенными энтузиастами, а вот если вдруг он чего-то недопоймёт или поведёт себя неправильно? Словит зуботычину как за нефик делать!