— Мне не хотели этой копии давать, — рассказывал Коробка после прочтения. — Но я подкупил одного канцеляриста, и он тайно переписал всё — от слова до слова.

— А когда нам объявят этот указ? Скорей бы! — гудели нетерпеливые голоса.

Коробка поднимал голову, лучина освещала его огромный лоб и острые серые глаза, с улыбкой уверенности в себе, в своих силах, в своей удаче.

— С объявлением, известно, будут тянуть. Пока все формальности проделают, должно время пройти.

— А если скроют? Ведь могут указ утаить совершенно.

— Ну, нет! — зло и решительно сверкали колючие глаза Коробки. — Этого не бойтесь… Не посмеют. За сокрытие сенатского указа и дворянским головам не поздоровится.

И всю ночь, до рассвета, громада советовалась с Коробкой, что нужно делать, как поступать и держаться, чтобы скорее избавиться от Базилевских. Решено было ждать объявления указа от властей, а если случится задержка, подавать жалобу на нарушение распоряжений правительства.

Утром Коробку на подводе, как самого дорогого и почетного гостя, повезли на его родину, в Лубны. Собрали ему в благодарность сыру, масла, меду и даже денег дали.

Поздно проснулся помещичий дом. Трудно поднять от сонной лени тяжелые головы молодым помещикам. Да и спешить некуда. Все работы в доме, во дворе, в поле, подобно заведенным часам, идут своим чередом: делаются подданными.

— Прошка, одеваться! — вяло крикнул Степан Федорович, переваливаясь на мягком пуховике с боку на бок и громко зевая.

Подобострастно, на цыпочках, вошел лакей.

— Как почивать изволили, барин батюшка? — с угодливой слащавостью низко поклонился.

— Молчи, болван. Куда ты суешься со своим языком?

— Виноват-с.

— Чулки, — капризно приказал Степан Федорович, выпятив полную, пухлую верхнюю губу.

— Слушаюсь.

Прошка засуетился, залебезил, согнулся и с трепетной услужливостью стал натягивать на барские ноги чулки.

— Трубку! Эй, казачок!

Вбежал Сергунька.

— Какую прикажете?

— Янтарную. Кривую. Табак крымский, — лениво и презрительно бросал Степан Федорович.

Сергунька быстро набил сухим табаком длинную желтую трубку с кривым мундштуком, ловко высек огонь в кусочек трута и поднес барину. Тот раскурил и, пуская дым левым уголком рта, повел бровью:

— Пошел вон.

Сергунька моментально исчез за дверью.

— Дальше, — вытянул обе ноги Степан Федорович.

Прошка снова наклонился и стал продолжать одевание. Глаза его в нетерпении бегали. Он что-то хотел сказать, но не решался. Наконец, глотая слюну, тихо проговорил:

— Не извольте гневаться, батюшка. Осмелюсь доложить вам: злостные затеи у нас зачинаются.

— Ну? Что еще? — насторожился Степан Федорович.

— На селе темные дела пошли…

— Какие?

— Слышно, воли казацкой добиваются, глупцы…

— Знаю, слыхал. Ты уши мне уже прожужжал.

— А сегодня ночью какой-то человек будто указ им привез…

— Указ?

— Ей-богу, так шепчутся, батюшка барин. Что слышал, то и вашей милости докладываю, по преданности своей.

— Ну?

— Указ будто от сенату. И приписана там им полная воля.

— Что? Воля? Дубина ты подлая! Умнее брехни не мог придумать? Я им дам указ! Таких указов пропишу, век будут помнить.

Сонные, заплывшие жиром глазки Степана Федоровича налились мстительным: злом. Он быстро вскочил и, полуодетый, побежал в комнату брата.

— Слушай, Ваня, у нас почти бунт, а ты спишь, как херувим… Это чорт знает что! Вставай, брат, нечего прохлаждаться.

Иван Федорович непонимающе протирал веки:

— Что случилось? Что такое?

— Указ! Ты понимаешь, до какой наглости эти холопы дошли? Они уже для себя указы сочиняют! А? Завтра же еду в Киев к наместнику, возьму роту солдат и все село поголовно перепорю. Вот это им будет указ!

— Брось. Не горячись… Это тебе наверно опять Прошка наврал?

— Разиня ты. Понял? Ра-зи-ня. Тут сечь надо, сечь нещадно, пока не поздно.

— Я по силе возможности секу, когда надо, — как бы оправдываясь, сказал. Иван Федорович.