Психологическое расстояние между зрителем, автором и героем оказалось существенным и для восприятия «снов» и «видений», включенных в фильм. «Бюрократам такие сны не снятся!» – сказала критик Н. Агишева на обсуждении картины, что вызвало ответную реплику Э. Рязанова: «Мы с вами не знаем, что им снится! Сон – это моя мечта, чтобы они стояли на паперти в городе!» Вообще говоря, этот настрой режиссером задан и в фильме – звучащая за кадром песня «Мы не сеем, не пашем, не строим…» поется вроде бы от лица бюрократов, но в ней совершенно очевидна авторская позиция, поскольку бюрократы так о себе не говорят…

Разночтения фильма привели уже к полной путанице мнений относительно финала картины, в котором почти все увидели не только реальное, но и символическое. А. Липков счел, что «Филимонов оставлен в живых не как человек, а как социальное явление». Человек умер – чиновник воскрес. Критик Ю. Смелков, напротив, увидел в смерти Филимонова «знак очеловечивания», то бишь победы человека над бюрократом. Ряд зрителей решил, что умерщвлен был именно бюрократ, а воскрешен (Лидой) человек. Другие поразились, что Лида, воскрешая любовника, воскресила чиновника (зрительница Е. Феликсон даже воскликнула: «Это мы своей жалостью их реанимируем», не пояснив, однако, следует ли «Скорой помощи» отказываться от вызовов к инфарктным чиновникам). Короче, дуалистичность нашей жизни отразилась не только в фильме, но и в мышлении, дав почти полный спектр потенциально возможных трактовок вопроса о том, кто кого убил и кто кого воскресил…

Наша краткая экскурсия по музею смыслов и прочтений фильма Э. Рязанова подошла к концу. Экскурсовод не мог, разумеется, охватить все оттенки осмысления картины, да и не стремился к этому. Он старался передать основное, чтобы выявить закон, структуру этого восприятия и показать, как и почему смысл зависит от точки зрения. При этом оказалось, что нет «правильных» и «неправильных» мнений, почти каждый исходит из допустимых посылок и логичен даже в своей противоречивости…»

Между тем эйфория, царившая в «Таганке» после прихода туда Николая Губенко, постепенно улетучивается. Труппа по-прежнему расколота на отдельные группировки и новому руководителю никак не удается собрать ее воедино. То Золотухин не хочет выходить на сцену в одном спектакле с Филатовым и Смеховым и уговаривать его отряжают Аллу Демидову, то Бортник негодует на Губенко за то, что тот не хочет брать его на гастроли в Испанию, то пятое, то десятое. Короче, скандалы продолжают сотрясать театр. Один из них описывает в своем дневнике Золотухин:

В январе 1988 года первый номер журнала «Советский экран» помещает на своих страницах сразу два интервью: Анатолия Эфроса (было взято за несколько месяцев до смерти режиссера) и Леонида Филатова. Судя по всему, это было случайным совпадением – свести в одном номере двух этих людей, – а не чьим-то умыслом.

Эфрос в интервью рассказывал о своем отношении к кинематографу и своих взаимоотношениях с ним, Филатов же коснулся куда больших тем: от эпизодов собственных детства и юности до своих взаимоотношений с театром и кинематографом. Приведу лишь некоторые отрывки из этой публикации.

Корреспондент: «За последние девять лет вы снялись более чем в двадцати картинах и почти везде в главных ролях. Много работаете в театре. Как вы считаете, насколько вам пока удалось реализовать свой актерский потенциал?»

Л. Филатов: «Это немного двусмысленный вопрос. Если я скажу, что реализовался на 10 процентов, вы подумаете: „Ну и ну! Просниматься всю жизнь и так говорить. Сколько же, мол, у него еще не сказанного!“ А если я скажу, что реализован весь, это тоже будет неправильно. Вообще на эту тему очень трудно говорить. Ведь можно получить замечательную роль, о которой всю жизнь мечтал, и сыграть ее плохо. И наоборот, в какой-нибудь неказистой маленькой пьеске вдруг проявиться и что-то сообщить человечеству. Все зависит от состояния души в данный момент. Вот я, например, сейчас совершенно в бессильном состоянии, а у меня полно дел в кино и огромное количество забот, связанных с театром. И, кроме всего прочего, далеко не все в порядке со здоровьем, изношено сердце. Нет, я соберусь, конечно, хотя бы и „через не могу“, как, собственно, уже привык работать последние годы».

Корреспондент: «Ваших героев, какими бы разными они ни были, объединяет одно: внутренняя сила, жесткость, стремительность реакций. То, что, вероятно, передается им от ваших личных человеческих качеств. Вам никогда не хотелось сыграть что-нибудь противоположное?»

Л. Филатов: «Раньше хотелось. Я даже пытался сделать это на театре. Но сейчас такие времена и возраст у меня такой, что это доставило бы мне мало радости – сыграть нечто только ради того, чтобы явиться неузнаваемым. Это задача узкопрофессиональная и на сегодняшний день не самая главная. Надо при этом еще о чем-то сообщить от себя человечеству. Без такой амбиции не имеет смысла существовать в искусстве.

При всем том, конечно, я снимаюсь и в дурном кино, где вообще ничего не удается сделать. По причине того, что нужны деньги, и это не секрет. Ведь если есть семья, ее надо кормить. Конечно, в плохих картинах я стараюсь сниматься пореже, ну а если уж приходится, то пытаюсь выбрать что-то все-таки поинтереснее. Но не по принципу: «О! Такое я еще не играл!»

Корреспондент: «Какой режиссерский тип вы предпочитаете? Как складываются в работе ваши взаимоотношения с режиссером, с кем любите работать?»