Давид делал один макет прекраснее другого в своей стилистике, например, макет в стиле развалин Колизея, свечи, развернутые стулья к этому Колизею. Я говорю – что, почему Колизей-то? Я говорю – нет, там тряпки, луна. Он говорит, да нет, это, знаете, – такой плач по Таганке. Я говорю – да на хрена мне плакать по Таганке, меня совершенно другое интересует. Тогда он делает другой макет, еще лучше – они действительно были все замечательные. В общем, мы пришли к тому, что уже боялись вдвоем в мастерской быть – действительно просто боялись – или я бы его пырнул ножом, или он бы меня мастихином – ясно, что этим бы кончилось. И стали брать третьим – Леню Филатова. Потому что Давид его очень любил, знал, что Леня меня очень любит, а я Леню люблю. И как бы Леня попал в эту совершенную хреновину, с этой вечной сигаретой своей и с прекрасным отношением ко мне, к нему, с пониманием того, что все равно тряпки вешать надо, потому что надо артистам зарплату платить, но тряпок вешать не надо, потому что это противоречит всем основам, так сказать, Театра на Таганке и Давида.

Я стал работать с Александром Тимофеевичем Борисовым, с которым мы сделали все тряпки и налили бассейн. В бассейн поставили лодку. Леня стал репетировать в паре с Губенко, причем, репетируя, он произносил слова Тригорина с чувством живейшего омерзения на лице. И я не мог понять – что происходит. Я говорю – а что это происходит? Он говорит, ну ты слышишь вообще, что он говорит? Я говорю – кто? Тригорин! Я говорю – да. Он говорит – ну это же какая гадость вообще все это. Что он мелет все про какие-то звезды, про какие-то – в человеке все должно быть прекрасно: душа, одежда, обувь, значит, что-то говорит – ну такая пошлятина, – ну, его прямо воротило от омерзения к великому русскому писателю. Я говорю: – Лень, ну ты как-то сдерживайся, потому что дело-то еще общественно полезное – зарплату все получаем. Он говорит: – Только потому я в этой лодке и сижу.

Тогда же произошла следующая история. Леня встал и двумя руками собственную ногу стал вынимать из лодки. Я не мог понять – из омерзения это делается или какая-то красочка к образу. Я говорю: – Лень, Тригорин не такой старый человек – Тригорину 44 года. И вот, когда ты двумя руками ногу вытаскиваешь из лодки, я говорю – это слишком. Он говорит: – Да при чем здесь Тригорин – у меня нога не вылезает просто… Оказывается, с этого момента он и почувствовал болезнь. Вдруг, ни с того, ни с сего, и это произошло у меня на репетиции, на «Чайке»…»

Как мы помним, Филатов уже давно жаловался на здоровье – еще с конца 70-х, когда у него был обнаружен лимфаденит, а чуть позже и мнимый паралич. Затем к этим болезням добавились еще легкие (они были больные еще с детства) и сердце, что было прямым следствием нервных перегрузок Филатова, связанных с бешеным ритмом работы (он тогда снимался в двух-трех фильмах одновременно плюс играл в театре), его интенсивным курением и чрезмерным увлечением спиртным. Врачи уже тогда настоятельно советовали Филатову умерить свою прыть, перейти к более спокойному образу жизни, но это было противно естеству Филатова. Слово «покой» ассоциировалось у него со словом «могила». В результате ритм своей жизни он не сбавил. Да и как было сбавить, когда в театре и стране закрутились такие дела: перестройка, гласность, склоки, разборки. Вот почему в первой половине 90-х все прежние болячки Филатова полезли наружу. Сначала его сразил микроинсульт (на репетиции «Чайки»), а затем… Впрочем, не будем забегать вперед.

Параллельно с «Чайкой» Филатов был занят еще одним проектом – телевизионным. Речь идет о передаче «Чтобы помнили», идея которой, как мы помним, пришла в голову Филатову еще два года назад. Но тогда, в 91-м, Советский Союз уже дышал на ладан и руководители ТВ не захотели иметь у себя передачу, где вспоминались бы кумиры советской эпохи. Впрочем, не хотели они иметь ее и сейчас, в 93-м, но Филатову повезло: руку поддержки ему протянуло руководство телеканала REN-TV. И Филатов в компании еще с шестью единомышленниками взялся снимать этот документальный цикл.

Начали они с передачи об Инне Гулая, потом сняли выпуск об Ольге Бган, Изольде Извицкой, Валентине Зубкове, Сергее Гурзо, Леониде Харитонове – всего шесть фильмов. К лету 93-го все они были уже отсняты и дело было за малым – начать их монтировать. Однако не было денег, чтобы платить за работу в монтажной. В конце концов средства были найдены и шесть серий «Чтобы помнили» были смонтированы и дожидались своей премьеры, которая была не за горами.

Летом Филатов возобновил еще один проект: на этот раз киношный. Это был фильм «Любовные похождения Толи Парамонова», где Филатов выступал сразу в трех ипостасях: был автором сценария, режиссером и исполнителем главной роли. Как мы помним, съемки картины должны были начаться еще год назад, но тогда помешали чисто финансовые причины: недостаток денежных средств. Теперь эти деньги были найдены и проект был возобновлен, а если говорить киношным языком – расконсервирован.

Снимали в Москве, а потом вылетели в Париж. Причем в столицу Франции первыми отправились административная группа и массовка (всего около 30 человек). Филатов, а также Губенко и оператор Николай Немоляев должны были прилететь через пару дней, чтобы утрясти кое-какие свои дела в Москве. Но, когда пришло время вылета, их внезапно тормознули французы, посольство которых не захотело давать им визы. Когда об этом узнали в съемочной группе, находящейся в Париже, там началась паника: ведь денег впритык, и если не начать снимать точно в срок, то съемки сорвутся и могут больше вообще не начаться (второй поездки в Париж им бы никто не оплатил).

Пришлось администраторам фильма подсуетиться и буквально выцыганить злополучные визы. А потом произошла следующая история. Когда Филатов прилетел в Париж и его увидели сотрудники французского МИДа, они удивились: «Это и есть ваш режиссер? Как же он будет снимать: он то ли пьяный, то ли еще что-то». На самом деле Филатов был абсолютно трезв, просто последствия болезни, которая стремительно развивалась в нем, давали о себе знать все сильнее и сильнее. У актера были замедленные, как будто ватные движения, была нарушена координация. Однако окружающие тогда не придали этому значения, посчитав, что Филатов просто сильно устал.