Теперь я хочу Вам сказать, как я Вам соболезную и как мне жаль бедного маленького Блэки. Я так хорошо Вас понимаю. Я и сейчас еще, через столько лет, не могу равнодушно вспомнить о своем Орлике. Но Вам все— таки легче — он был у меня один, а у Вас все-таки отличное собачье семейство — и Фига, и Бубка, и еще третья, имя которой я не знаю. Впрочем, утешение идиотское, вроде — у вас еще трое других детей! Но желающий утешить беспомощно хватается за соломинку — Соломинка, Соломка, Саломея [130] — и распахивается дверь и открывается путь поэзии, на который Вы так упрямо отказываетесь снова ступить. Впрочем, путей у Вас много. Я сейчас очень больна и говорю немного как из au de la [131] . Я, лежа в постели, перечла Вашего «Моцарта» и наново восхитилась им. Вполне и до конца.

Жаль только, что невежественный читатель не всегда создает себе правильное впечатление. Так о «Noces de Figaro» [132] он не узнает, что музыканты, ошалев от восторга, ломали свои скрипки и проч., аплодируя и крича во всю глотку: «Viva, viva il grande Mozart!» [133] — на репетиции, и что премьера была триумфом, и что «Noces» были сняты с репертуара происками Сальери [134] и кабалы, чтобы «не утомлять певцов вызовами и бисированием арий». И жаль, что Вы не отметили чудесного месяца в Праге [135] у графа Туна, где Моцарт захлебывался славой и признанием — и где не только в театре труппой Bondini, но в каждой кофейной и харчевне ежедневно распевались «Noces».

Раз Вы отметили «пинок гр. Арко», то как не вспомнить и о триумфах. Впрочем, Вы, может быть, правы — всего все равно не расскажешь. А вот о его собаке, похороненной с ним, я узнала от Вас. Я знала, что она следовала за гробом, но что она умерла от горя и ее сбросили в его могилу — за это Вам спасибо.

Как видите — я со всем согласна в В<ашей> статье. Кроме, пожалуй, того, что Моцарта в России не знали [136] . По личному опыту, ведь в капле отражается весь океан, — у нас, в нашей семье, происходило то же, что и тысяче подобных ей. По вечерам мама, в шуршащем, перетянутом в талии платье, с пышной высокой прической, распространяя запах духов, от которых у меня кружилась голова и раз действительно даже сделалось дурно (таких крепких духов после Первой мировой войны уже не стало), садилась за рояль и играла. Играла Моцарта, Шопена, Грига, Чайковского, Брамса. Но для меня Моцарт был не сравним ни с кем — и такой же ребенок, как я. «Моцарт пяти лет»…

И я, забравшись под рояль, слушала, умирая от восхищения и страха, что меня сейчас обнаружит моя nurse [137] и, выбранив, поволочет спать.

Для меня еще и теперь «Die Zauberflote» [138] звучит волшебно. А «Царица ночи» — я себя воображала Царицей ночи. В звездно-синем платье с шлейфом, как Млечный Путь, и кометой в распущенных черных волосах — черных, несмотря на мою белобрысость.

Единственным оригинальным в этой мечте, свойственной, наверное, тысяче других русских девочек, родившихся в начале XX века, было то, что я была не только Царицей ночи, но и — и это главное — Страны собак, где кроме меня, их царицы, не было ни одного двуногого.

Вот, милый друг, в какую глубь века Вы меня завлекли. Впрочем, здесь виноват и мой жар. Я хотела только высказать Вам запоздалые комплименты. И спасибо за желание поделиться со мной В<ашими> кровяными шариками — но у Вас их столько, сколько Вам необходимо, раз Вы здоровы.

Мне же не хватает белых, и это хуже, чем недохват красных. Mais passons [139] .

Стихи, посланные Вам — «Он говорил» — не часть 75 строч<ек>, а законченные. Для «Опытов» [140] . 75 стр<ок> появятся в ноябре в «Н<овом> журнале» [141] . Переписывать их лень. И так до чего длинное — и дорогостоящее письмо. Еще Жорж подсовывает два листика.

Теперь о чеке. Если пошлете, то только обыкновенным чеком, как Вы расплачиваетесь в Америке, а не чеком на франц<узский> Америк<анский> банки не переводом. Мы теряем 100 фр<анков> на доллар, а американск<ие> внутренние чеки меняются, как наличные доллары.

Спасибо за желание нам помочь, и Моршену тоже. Жду его критику. Привет всем Вашим и безболезненного переезда и выгодной продажи дома [142] . И чтобы Вам на новом месте жилось много лучше, чем здесь.

Ваша И. Одоевцева

Beau Sejour Hyeres (Var)

декабря <1957 r.>

Дорогой Владимир Федрович,

Мой муж чувствует себя очень виноватым перед Вами — без вины виноватым — за свое возмутительное молчание. Сегодня, наконец, я решила написать Вам за него, т. к. он в ближайшие дни вряд ли сможет сделать это сам, он, к сожалению, чувствует себя опять очень скверно.

Он просит Вас поблагодарить за 21 доллар — и, главное, — за статью [143] . Вы поразительно правильно объяснили, за что любят Георгия Иванова или, вернее, за что его следует любить. И вообще — лучшей статьи мне себе и представить трудно. Я, в свою очередь, за нее Вам также благодарна от всего сердца — хотя я тут и решительно ни при чем, но мне трудно не сказать Вам этого.

Надо бы сдержаться, но не могу. Нас очень интересует «ретантисман» [144] статьи, всякие «Ну и расхвалили же вы этого нигилиста» и проч. Здесь до нас ругань и критика не доходит. Впрочем, Адамович, который сам сейчас пишет о Г<еоргии> В<ладимировиче> [145] , пофыркал на Вас слегка [146] , заметив все же, что Г<еоргий> В<ладимирович>, как ему кажется, остался Вами доволен. Что я ему и подтвердила. Доволен — и даже очень.