— Дети! Дети! Что ж нам теперь делать? Что? О, Господи!..

— Случай исключительный, и греха тут нет, батюшка. Я моряк, и вот… когда случается покойник на судне, то его разрешается с молитвою спустить в море. Мы теперь подобны плавающим, и потому…

— Нас всех убьют, если мы слезем так близко… Куда с детьми побежишь?

— И потому надо снять мертвую, а самим остаться. Это ясно. Только этого мы от вас и требуем…

— Дайте мне, господа, свечечку. Хотя огарочек… все равно. Господь видит…

Притих вагон. Только дети не могли остановиться и судорожно всхлипывали около мертвой матери.

— Во имя Отца и Сына, и Святого Духа… — затянул вдруг дрожащий, готовый оборваться голос священника… Кто мог, — встал и стоял с опущенной головой. И снова всем было стыдно… Не смотрели друг на друга… И снова в разных местах вагона заплакали женщины, потерявшие недавно близких и дорогих людей. Опять начались истерики. Лада вспомнила о Володе, о том, что он остался там, позади, где сторожит людей смерть. Как знать? — может быть, ее «милый, прекрасный, родной Володечка» уже убит, и над ним некому поплакать, и некому его перекрестить в последний раз… И спазмы сдавили горло Лады, и она зарыдала в охватившем ее отчаянии, уткнувшись головой в плечо Бориса.

— Володечка… мой Володечка… Убьют, убьют тебя!..

— Лада! Не надо… голубка, родная… Нельзя ли, господа, достать воды?

А священник кончил молитву и вдруг превратился тоже только в несчастного человека, в потерявшего любимого друга и женщину мужа, в отца осиротевших детей:

— Прощай, дорогая Марусенька! Прощай, мой добрый ангел-хранитель! — причитал он, рыдая над мертвой.

— Мама! Мамочка! — хором кричали дети…

И все думали: от смерти никуда не убежишь.

Радовались, воображая, что убежали, а смерть ехала вместе с ними, в том же поезде, и гуляла по вагонам…

На первой остановке сняли двух покойников: жену священника и молодого поручика с детским выражением лица и с окровавленной повязкою на болтавшейся руке. Ото покончил с собой выстрелом из револьвера один из числа тех десяти, которые силою ворвались на разъезде в поезд со «счастливцами»… С боя взял свое спасение, свою жизнь и бросил ее, как ненужный черепок от разбившегося сосуда. Не захотел жить…

Покойники задержали поезд. Около часа он стоял и пыхтел возле маленького вокзала, поставленного в безлюдном грустном поле, вдали от чуть видной станции. Было солнечное зимнее утро. Солнце так ослепительно сияло на белых шелках степного снега, что слепило глаза, и кругом была такая мирная тишина, что все пережитое казалось людям сном прошлой ночи…

Начальник станции долго отказывался принимать покойников и все говорил с кем-то по телефону. Покойники лежали на шпалах рядом, а около них толпились молодые люди в солдатских шинелях, с повязками и перевязками — это больные и раненые из лазаретов — все безусая молодежь, и священник с детьми. Все с обнаженными головами. Никто не плакал. Неподвижно стояли с опущенными головами или с пристально устремленными на покойника взорами. В детских глазах, широко раскрытых, застыл испуг: теперь мама только пугала их, а застрелившийся офицер возбуждал любопытство. У кого-то явилась мысль отслужить панихиду. Начали служить. Грустно так звучал хор молодых голосов в тихом солнечном утро, когда запели «Благословен еси, Господи» [363] , но загудел, завыл паровоз, появился начальник станции в красной шапке и махнул рукой к отправке. И пение оборвалось на полслове.

— Прощай, Сашка! — кричали с площадки вагона покойнику, а потом запели хором «Вечную память» [364] .

А священник с детьми остался. Пока видна была из окон станция, на белом фоне снега резко рисовался его черный силуэт с опущенной головой и развевающимися по ветру волнистыми волосами обнаженной головы…

— Остались?

— Остались… Не захотел покинуть свою Марусю… Трогательно, знаете…

— Ну и Бог с ними. Может быть, оно и лучше…

— А другой покойник тоже тифозный?

— Застрелился в поезде… молоденький поручик какой-то… Сашей звали.

— Из-за чего?

— А так… Слушал-слушал разговоры, вынул револьвер и бац в висок.

— Не ценят теперь жизнь люди.

— Жизнь-то стала страшнее смерти.

— Не для всех, — громко и хмуро отозвался вдруг чей-то голос из угла…

Кто это там так вызывающе и насмешливо обрывает разговор посторонних? Опять тот же субъект, опекаемый красивой женщиной. Подозрительный господин.

— Мы вот с вами бежим от смерти, а там пошли навстречу. Да вот и поручик, Саша этот, тоже… посмотрел, послушал наши разговоры и решил, что попал не туда, куда думал… И предпочел смерть жизни.

— Но раз вы с нами, на что же вы ропщете и кого обличаете?

— Борис! Оставь, пожалуйста. Я прошу.

— Вам так не нравится наше общество, что… остается удивляться, почему вы с нами?

— Вы хотели бы, чтоб я остался с теми, которые, спасая вас, умирают теперь под городом?

— М-м… Ну, да. Если не на одной, то на другой стороне.

— Вам так нравятся большевики, что…

— Если мне многое не нравится у нас, то это еще не значит, что я сочувствую большевикам…

— Мы буржуи.