Несомненно, если бы я мог предугадать, что международные события застанут меня врасплох, я принял бы его. Вряд ли можно было ожидать заметного сопротивления со стороны обеспеченных людей. Как бы то ни было, единожды приняв решение, я одолел бы все препятствия, не особо стесняя себя: для меня спасение моей страны и сохранение мира в Европе стоили гораздо больше, чем истерические вопли нескольких марксистских вожаков, которым быстро заткнули бы рот. Но в глубине своей души я был уверен, что смогу справиться с ситуацией, не прибегая к насильственным мерам. Мне больше нравилось убеждать, привлекать на свою сторону по свободному согласию, заражая их своим энтузиазмом.

Мне было всего двадцать девять лет, но тысячи людей были готовы поддержать меня. Спустя несколько месяцев, руководители фламандских националистов поддержали предложенную мной концепцию федеральной Бельгии. Их депутаты и сенаторы, обладавшие почти таким же количеством мест в парламенте, что и мои, сблокировались с рексистами. Почему же это мирное развитие не могло привести нас к окончательной победе безо всякого насилия? Ещё одна-две избирательных компании, сопровождаемых мощными пропагандистскими акциями, и я пришёл бы к власти без единого выстрела, опираясь исключительно на согласие и любовь абсолютного большинства моих соотечественников.

Мне не хватило совсем немногого.

И, повторю, в том, что мне это не удалось, прежде всего и более всего виноват Гитлер, который перешёл от стадии внутреннего переустройства Райха к стадии выдвижения международных требований, что заставило многих наших избирателей испуганно вернуться под крыло старорежимных партий. В начале 1937 г. напряжение в Европе опасно возросло благодаря непрерывной усиливающейся браваде со стороны французского Народного Фронта. Гитлер отвечал на выпады своих врагов всё более яростными проклятиями, всё более жёстким сарказмом, всё более прямыми угрозами.

За шесть месяцев Европа разделилась на два лагеря. Это был не добровольный, а вынужденный выбор. Нас, не имевших никаких, ни политических, ни финансовых связей с Третьим Райхом, чуть ли не силой заставили встать на сторону немцев, несмотря на всё наше нежелание присоединяться к ним.

Я до сих пор помню, как покидая митинг левых зимой 1936–1937 г., впервые услышал фразу брошенную мне в спину одним красным манифестантом: «Убирайся в свой Берлин!». Это была абсолютная клевета. Тем не менее, обеспокоенный я обратился к присутствующим там моим друзьям: «Это плохой знак, этот крик». На следующий день вся марксистская пресса повторяла то же самое. С тех пор, несмотря на наши непрекращающиеся протесты, нас занесли в список людей Берлина!

Но настоящая катастрофа состояла в том, что Гитлер, разозлённый проводимой против него компанией, начал терять терпение, злиться, нападать первым!

И каждый очередной его бросок, будь то в сторону австрийского Дуная, судетских гор или прекрасных барочных мостов Праги, словно автоматически приходился на самый разгар избирательной кампании РЕКСа, что плохо способствовало тому, чтобы окончательно перетянуть бельгийцев на нашу сторону.

По вполне понятным причинам Бельгия сохранила ужасные воспоминания о несправедливом и жёстоком вторжении 1914 г. Поэтому каждое военное вторжение Новой Германии в соседнюю страну, даже мирное, даже воспринятое с восторгом, как это было, например, в Австрии, повергало бельгийских избирателей в состояние транса.

«Убирайтесь в Берлин!» — хором кричали нам крайне-левые пропагандисты, прекрасно понимая силу воздействия этого лозунга как на валлонских, так и на фламандских избирателей! И они трусливо бросали нам в лицо эту клевету, уверенные в своей безнаказанности. «Убирайтесь в Берлин!», в то время как этот самый Берлин своими военными действиями неизменно ввергал в панику наших потенциальных избирателей в самый решающий момент избирательной компании.

Когда в 1937 г. я уговорил бельгийского премьер-министра Ван Зеланда провести избирательный плебисцит в Брюсселе, яростный вопль «Убирайтесь в Берлин!» преследовал нас на протяжении всей кампании. А завершилась она чудовищным ударом, который нанёс мне малинский архиепископ, использовав свой архиепископский посох как приклад ружья, настроенный против Гитлера ещё более решительно, чем даже Леон Блюм и все вместе взятые еврейские организации.

Кардинал Ван Рей был здоровым, грубо отёсанным фламандским крестьянином, «молчуном» и упрямцем, из-под облачения которого доносился густой, стойкий запах. Кто-то из недолюбливающих его прихожан окрестил его Носорогом. Лига защиты животных скромно промолчала по этому поводу.

Его архиепископский дворец, наводящий удручающую тоску, наводняла горбатая, косая, хромая, мрачная и молчаливая челядь, нанятая за гроши. Перед начищенной воском деревянной парадной лестницей кудахтала разношёрстная домашняя птица.

«Мои цыпочки» — угрюмо бормотал архиепископ без какой-либо задней мысли.

Это было единственное зрелище, которое он позволял себе в качестве развлечения.

Он обращался со своей паствой как фельдфебель армии Фридриха Великого с нерадивыми новобранцами. При малейшем нарушении дисциплины он заставлял своих братьев-монахов с покаянным видом простираться ниц перед столом своего начальника, своей священной туфлей отпихивая всякого, кто осмеливался предстать перед ним иначе, как со склонённой головой и глазами опущенными долу. Сегодня из него сделали бы чучело и предварительно обработав, чтобы отбить присущую ему вонь, поместили бы в музей. Но тогда он царил.