Помимо его каменной непробиваемости по отношению к неверующим, которая с духовной точки зрения, казалась мне чудовищно-карикатурной, мы с ним повздорили по поводу одной курочки, курочки не простой, а золотой; причём, судя по размеру тех золотых яиц, которые она несла, это была уже не курица, а целый страус.

Речь шла о миллионах франках, украденных у бельгийского государства. Я в высшей степени настроил против себя Его Высокопреосвященство, разоблачив — среди многих других — финансово-политическую афёру, в которую с самого начала была замешана одна гнусная мелкая банковская акула по имени Филипс (Philips), гном с багровым лицом и огромным сизым, бугорчатым носом, увенчанным фиолетовой бородавкой.

Этот Филипс щедро подкармливал церковных иерархов (шесть миллионов франков в 1934 г.), используя их для рекламы собственного банка. Его щедрость была вызвана тем, что благодаря коррупции правящей католической партии, ему удалось добиться согласия Штатов на астрономические финансовые «вливания» (их коллеги социалисты в то же время добились аналогичных субсидий в пользу своего «Рабочего Банка», стоявшего на грани банкротства). Я разоблачил эту грабительскую афёру. Я заставил этих «банкстеров» плюхнуться носом в собственные нечистоты, вываляв их в грязи на глазах у всей Бельгии.

Филипсу не оставалось ничего другого, как попытаться привлечь меня к суду. Я выиграл дело. Я заставил его уйти из политической жизни Бельгии, буквально пинками вытолкав его за дверь Сената. Он очутился на улице со своим бесчестьем, своей фиолетовой бородавкой и отчётливым отпечатком моих сапог на дрожащих ягодицах.

«Вонючее дерьмо!» — крикнул я ему вслед, выпихнув эту кардинальскую подстилку на потеху зевакам. Однако, этот прогоревший мошенник пользовался открытой защитой и покровительством кардинала-примаса Бельгии. Как болтали некоторые нескромные языки за стенами архиепископского дворца, они были неразлучной парочкой. Никогда ни с кем не обменявшийся улыбкой кардинал при виде этого безобразного прохвоста расцветал в улыбке, как будто ему явился сам ангел.

Их отношения были на столь близки, что архиепископ, этот заядлый домосед ради него ночевал вне своего дома, проводя уикенд в роскошном замке банкира, расположенном в прекрасной долине. В моём распоряжении оказались фотографии, запечатлевшие этих двух пройдох, с набожным видом прогуливающихся по грабовой аллее, и кто знает, читали ли они вместе библейские псалмы, или менее ангельски обсуждали растущие проценты, полученные епархией за счёт торговли церковными должностями.

Несколькими годами раньше, когда этот банкир ещё не пользовался известностью в политических кругах, кардинал Ван Рей приказал католическим парламентариям переизбрать его сенатором на место уже выбранного выдающегося правого интеллектуала Фермена ван ден Босха (Firmin van den Bossche).

Естественно, с учётом всех этих обстоятельств, схватить Филипса за шкирку и пинком под зад отправить его кувыркаться в воздухе, пока он не плюхнулся на груду своих отныне бесполезных миллионов, было с моей стороны настоящим святотатством!

Я совершил поистине неслыханное преступление. Никаких небесных молний не хватило бы на то, чтобы наказать меня за этот кощунственный поступок.

Моя «дерзость» возросла настолько, что я не ограничился расправой над этим любимым избранником Его Преосвященства. Я пошёл дальше и с тем же священным пылом разделался с несколькими коллегами вышеупомянутого сенатора, такими же ханжами, ворами и распутниками, которые шлялись по дорогим притонам с таким видом, будто они совершают святое таинство.

Я нацелился на вожаков, нанеся первый сногсшибательный удар по главе католической партии, государственному министру Полю Сегерсу, тщеславному и крикливому прислужнику, с мертвенно-бледным лицо ханжи, который в перерыве между молитвами охотно запускал свою руку в государственную кассу и, в том числе, в «Сбербанк», где хранили свои сбережения простые люди.

Со стороны главы католической партии крупных буржуа, чванящихся своей высокой нравственностью, такое лицемерие выглядело особенно гнусным. Это были типичные представители прогнившей элиты, которые, с напыщенным видом, разыгрывают высокую добродетель. И я ударил по Сегерсу. Во время ежегодного собрания его партии, на котором он председательствовал, я буквально ворвался на трибуну. Это случилось — боги иногда проявляют чувство юмора — 2-го ноября, в день поминовения усопших.

Я привёл с собой триста молодцов, готовых на всё.

За полчаса моего выступления министр Сегерс превратился в кусок дерьма.

Это стало самым громким скандалом в довоенной Бельгии.

Так же как и Филипс, Сегерс подал на меня в суд, потребовав выплаты в три миллиона франков на восстановление «своей чести и достоинства». Восстановления чего?! Какой чести? Кто из этих политиканов и финансовых мошенников мог иметь хоть какое-то представление о чести?

Суд состоялся. Я был только триумфально оправдан (хотя, видит Бог, тогда я совершенно не разбирался в «тонкостях» правосудия!), а Сегерс, государственный министр, был осуждён как заурядный прохвост.

«Вы знамя католической партии!» — воскликнул, обращаясь к нему, накануне процесса сенатор по имени Струйе (Struye), смахивающий телосложением на провинциального парикмахера, с жабьей физиономией, украшенной очками. Эта очкастая жаба, после «Освобождения», обретя на старости лет призвание к мясницкой работе, отомстила за приговор, вынесенный в своё время его «знамени», приговорив к расстрелу более сотни наших товарищей.

Предвоенная бельгийская демократия практически ничем не отличалась от других демократических режимов того времени, слабых и подверженных всем искушениям.