В самый разгар покоса пошли тревожные слухи: одолеют наши под Орлом и Курском или немцы опять к нам нахлынут? В начале июля враг перешел в наступление, опять начались упорные бои. Каждый день немцы теряли по сотне с лишним танков, а все-таки лезли. И правда за Сталинград, наверно, собирались отомстить.

— Слушайте, слушайте! — крикнул я сегодня, развернув газету. — Москва салют дала!..

Все сгрудились вокруг меня, слушали с раскрытыми ртами. А я читал нараспев, во весь голос:

Ребята не удержались, закричали «Ура!», запрыгали от радости. Пока враг стоял за Окою, под Орлом, мы все боялись: а вдруг опять к нам двинется, далеко ли тут — каких-то шестьдесят километров. А теперь попробуй-ка, немец…

— А правду, понимаешь, правду говорили насчет Орла да Курска, — заметил Луканин. — Все болтали немцы, будто не умеют наши летом воевать, зима, дескать, нас выручает. А вот и летом им надавали. Не-ет, понимаешь, научились наши воевать!

20 августа.С поля мы возвращаемся в потемках. Правая моя рука, кажется, совсем онемела: рожь косить оказалось труднее, чем траву. Тут уж не нажимают «на пяточку», как на лугу, а на весу держат косу, чтобы не тупить ее о землю. Да и не коса это, а крюк — называется. Потяжелее он косы, потому что приделаны «пальцы» из палочек, брусочек деревянный, бечевки разные, чтобы подхватывать и укладывать рожь в ровный рядок. Все это лишний вес, лишняя нагрузка на руку. И хоть висит она у меня к вечеру, как на фронте пораненная, а в голове светло и радостно, слагаются стихи про салюты в Москве и про скорую, наверно, Победу…

7 ноября.Лето прошло как один день — длинный, трудный и жаркий. В колхозе управились со всеми делами. Хлеб убрали, только не все еще обмолотили. С государством рассчитались и сдали сверх плана, в Фонд обороны. Картошку и кок-сагыз выкопали.

Перед Октябрьской люди вздохнули немножко: нынче веселее она, чем в прошлом году. И на фронте в нашу пользу, гонят немца на Запад, и в тылу народ приободрился. Конечно, случается, придет кому-нибудь похоронка, как с неба горе свалится. Но теперь они реже стали — научились наши воевать.

Сегодня митинг был в колхозе. Полно в правление людей набилось. На стенах я развесил лозунги и стенгазету — пришлось посидеть перед праздником. Как приняли меня в комсомол, так вся наглядная агитация теперь за мной. А еще мне поручили выступить с докладом о положении на фронте и в тылу. Козлов, как председатель, рассказал, что сделано в колхозе и какие задачи на будущее, кто в ударниках ходит, а кто отстает.

А праздничный обед, как бывало до войны, не получился. Решили, что не до этого, может, скоро кончится война, тогда и отпразднуем всем колхозом.

16 ноября.Опять разболелась наша мать. Летом хоть по дому ходила, кое-что делала, а сейчас совсем никуда. Надорвалась, наверно, помогая Шурке по хозяйству, и пришлось везти ее в районную больницу, снова положили на излечение.

— Эх, ребята, никуда ваша мать, — посочувствовала тетя Нюра. — Только и надеяться вам на колхоз. Написал бы ты, — посоветовала мне, — заявление, чтобы в колхоз приняли. А то ведь нас, приезжих, и за колхозников не считают.

Правду тетя Нюра говорила: кто уехал до войны из деревни, того так и считают чужаками, не членами колхоза. А у меня за десять месяцев триста с лишним трудодней, у сестры больше двухсот. Да и мать, хоть и больная, то хлеб колхозный сторожила, то другую работу выполняла — тоже больше сотни трудодней. Ну, какие же мы чужие?.. Порассудив так, я написал заявление и отдал сегодня председателю.

5 декабря.Две недели ожидания тянулись, словно год: примут или не примут? А волновался я напрасно: собрание решило в нашу пользу.

— Работают они в колхозе? — сказал Луканин. — Работают! А что мать у них больная, так это и я, может, завтра заболею, и каждый из нас.

— Свои люди, что там говорить, — поддержал его Тимофей Семенович.

— Хозяин погиб, куда они теперь без колхоза?

— Принять их!

На следующий день председатель выписал мне из колхозной кладовой полтора килограмма шерсти — как раз на валенки.

— Правление так решило, — пояснил он. — За хорошую работу и как сиротам на помощь.