— Не знаю, — сказала змея. — Возможно, до края света. Так вы куда? Пожрать? Целой стаей собрались, как стервятники?

— Мы на фестиваль, — засмеялся Йожеф.

— Я тоже люблю музыку, — сказала змея. — И станцевать могла бы, будь у вас дудочка при себе. Я ведь танцую получше вон той черноволосой красотки в соседней машине, которая, по-моему, вас готова слопать.

— Лучше даже моей жены? — спросил Йожеф.

— Лучше всех, — сказала змея. — Как установлено наукой, миссия нашего племени именно в том, чтобы кружить людям голову и заманивать в раскаленную бездну познания, помахивая у них перед носом тем самым несъедобным красным яблочком, которое навсегда останется камнем лежать у них в желудке, увы.

И с этими словами змея еще выше подняла свой двухглазо-желтый раскачивающийся фонарь путеобходчика, чуть не зацепив крону росшего рядом явора. Далеко впереди «альфа-ромео» выдал своей итальянской сиреной несколько переливчатых музыкальных тактов. Машины стояли в неподвижности уже добрых четверть часа, только по встречной, свободной полосе изредка проносился какой-нибудь трейлер, на мгновенье разымая темноту огненными глазищами-фарами. Дождь все шел. Мокрый бетон слабо светился в сгущавшихся сумерках отраженным красноватым сиянием.

А змея начала свой танец.

— Как хорошо, что вы захватили дудочку, — нараспев сказала она, спиралью подымая в высоту свое мощное десятиметровое тело. — Совсем неплохо на флейте играете.

— С детства упражняюсь, — сказал Йожеф. — Покойный отец научил еще до того, как мы эмигрировали в Австралию.

— Вы за танцем следите, — сказала змея, продолжая танцевать. — Больше ни за чем, даже за моими словами. Зрением и обонянием, вкусовыми сосочками, всеми фибрами, всеми силами души за танцем следите, исступленно, вне себя. Так вы и в Австралии побывали? Не отвечайте! Что бы я ни спрашивала, не отвечайте, только за танцем следите.

— Зачем? — спросил Йожеф.

— Не спрашивайте! — сказала змея, продолжая танцевать. — За танцем следите! И центральной нервной системой следите, и периферической, всеми внутренностями, всеми органами. Такого танца вы еще не видывали, дайте только разойтись хорошенько.

— Вы в какое состояние хотите меня погрузить? До какой степени опьянения довести, какого порога бессознательности?..

— Не спрашивайте, — сказала змея, продолжая танцевать, — только за танцем следите! А вы хорошо играете на флейте. Будете пристально следить, еще лучше заиграете. А заиграете красивей, все обольстительней буду танцевать. За танцем моим следите, следите до умопомрачения! До высшей ступени сосредоточенности, где только я буду виться в лунном сиянии. Может, и удастся избавить вас ото всех страданий.

— Но луны, к сожалению, не видно, — сказал Йожеф. — Дождь идет.

— За танцем моим следите! — сказала змея, продолжая танцевать. — Не падайте духом! На высшей ступени сосредоточенности всегда разливается лунное сияние.

— Не думаю, чтобы женщина в противосолнечных очках хотела меня слопать, — сказал Йожеф. — Бедное, несчастное создание, всегда гораздо меньше у других откусывает, чем другие у нее.

— Следите за танцем, — сказала змея, продолжая танцевать. — Не разговаривайте, не спрашивайте! Не заноситесь слишком высоко, но не отступайте далеко, я не могу за вами следовать. Не разбрасывайтесь! За танцем следите.

— Всего-то каплю счастья и надо ей, — сказал Йожеф. — Господи, всего-то капельку.

Он полез в карман за сигаретами, позабыв, что они кончились. В ту же минуту, бросив последний скорбный взгляд на Йожефа, гигантская анаконда, свившись кольцами, опустилась к подножию явора, который заслонил ее плоскую головку. Высокая трава саванны заволновалась, по ее колебанию легко было установить, куда устремилась змея. Поползла к предгорьям, прочь от автострады. Попытка искушения не удалась?

— Можно к тебе, милый?

— Мне, милая, уже отсоветовали, — сказал Йожеф. — Архангел Гавриил охраняет меня с огненным мечом.

Далеко впереди вновь раздалась переливчатая трель «альфа-ромео», и вся колонна, зафырчав, сначала медленно, потом, постепенно разгоняясь, опять пришла в движение. Сколько их, тысяч десять?.. Двадцать?.. Йожеф поплевал на кончики пальцев и потер воспаленные, отчаянно чесавшиеся глаза. «Поставить можно восемьдесят тысяч, — сказал он. — Якобы». Слева, из-за островка эвкалиптов, неожиданно вынырнула железнодорожная насыпь, по ней, откуда-то с побережья, взбегал навстречу товарный состав: два громадных локомотива и содрогающаяся гусеница в сотню вагонов за ними, — с оглушительным свистом и грохотом, сыпля молниями и обдавая настоящим штормом из-под колес. «Дорожно-транспортная оргия», — сказал Йожеф, глядя на высунувшиеся из локомотивов фигуры, которые, скалясь, глядели на него; красный отблеск от пульта управления ложился на их лица. На высокой тормозной площадке одного из вагонов спал, притулясь в углу, какой-то человек в мокром плаще, по которому скользили желтые блики от фонаря. Локомотивы свистели не умолкая, и все шоссе торжествующе сигналило в ответ. Страна ликовала.

Уже стемнело, когда Йожеф добрался до Монтаны. К лагерю, который раскинулся на десять миль, дорога вела от автодрома. Витки его, общей площадью в триста двадцать тысяч квадратных метров, были освещены; прожекторы и звукоусилители, подвешенные на гигантских стальных мачтах над пустым полем, будто ожидали съемки финального эпизода какого-нибудь фильма Феллини.

— Даже патрульные вертолеты автоинспекции, описывавшие над шоссе свои вытянутые восьмерки, оказались бессильны перед этим безудержным дорожным элефантиазисом, [6] — сказал Йожеф. — Десятки частных самолетов даже с воздуха не могли отыскать себе место для посадки.