— …Эстер будто и не слышала, — сказала Беверли, — совсем понурила голову на белой своей лебединой шее, руки судорожно прижала к глазам…

— …за ЛСД он заломил безбожную цену, я уже хотела послать его кое-куда, — сказала Беверли, — но у него было решительно все, он уже и шприц мне в руки совал, стерильный, с заводской гарантией…

— …Эстер, по счастью, ничего не видела, — сказала Беверли, — поднять голову ее заставили только револьверные выстрелы совсем рядом, и я на остаток денег купила для нее дозу героина, тоже вдесятеро дороже, чем дома суют на каждом перекрестке…

— …убитого негра вывезли между тем на вертолете, — сказала Беверли, — санитарные вертолеты так над нами и клекотали целыми вереницами…

— …успокойся, ласточка моя, сказала я Эстер, — сказала Беверли.

— И несут, несут на тот свет полные гнили узлы, — сказала Эстер, — чтоб и там сгнило все, ведь известно (глупая ты девчонка), что человек и посюстороннее, и потустороннее творит по образу и подобию своему. И не будет конца паскудству, пока последний палач, оставшись не у дел, сам вслед за последней жертвой не отправится с песней в газовую камеру. Ведь все кругом поют, избивающие и избиваемые, пожирающие и пожираемые; ибо единственный реванш для поедаемого и перевариваемого — поведать о своем злосчастии тугому на ухо мирозданию. Пой и ты, Эстер, распевай вместе с гангстерами, евреями и неграми под обезумелый гитарно-органно-барабанный набат: «Не думай, что мир уже твой», чтобы оставить на этой земле след поважнее, чем лужица солоноватой воды, которая тут же всосется в нее обратно. Песней, помню, и мать убаюкивала меня, когда я твердила в детской кроватке ничего не подозревающим языком первое заученное слово: «Дай, дай, дай», — и не могла остановиться от удовольствия. «Заберите обратно», — выражаюсь я теперь языком более раскованным и ироничным, но с тем же успехом, ибо мироздание по-прежнему глухо к песням, слагаемым нами о себе. Нет, не дано тебе, милая Эстер, осуществить, что начертала ты на карте твоей жизни, мня, будто одним лишь словом, одним криком может частица праха отвратить гибель своих материков в океанских пучинах, — и не это у тебя отымется. Что получила ты в начале твоих начал? Колыбель, которой не просила, но в которой качали тебя, успокаивая резь в животике; так, прекрасно. Ротик, которого ты тоже не просила и которым до крови насасывала грудь матери твоей, урожденной Изабеллы Блюм; так, прекрасно: чем-то надо же кормиться. Были даны тебе зубки, вначале всего лишь ханжеские молочные, чтобы показывать своим будущим жертвам, а после, наулыбавшейся, — и коренные (просила ль ты о них?), дабы трупы ближних глодать для продления собственного земного благоденствия. Так, прекрасно (повторила бы ты, будь ума побольше!). Непрошеное, пришло и первое кровотечение в четырнадцать лет, коим организм твой торжествующе возвестил, что созрел для приумножения рода. Не послушалась?.. И зря, зачем пару мест в газовой камере вставила пустовать. А девичьи радужные мечты, воздушные твои шарики, на которых ты некогда парила, — в каких дальних концлагерях полопались они? Ты говоришь, прекрасно; говоришь, что всего важнее чувство реальности. Ну вот и получай под конец вместо своих мифов трезвость мысли, которая молит, как скелет, о скрижалях с горы Синайской. И не надо, надувшись, повторяешь ты. Ничего не надо, можете все забирать! Да положить они хотели на тебя, Эстер, голубка, ничего они не заберут, как трогательно, проникновенно ни воркуй под какие угодно электронные гитары, ибо что было, то было и уже не сотрется. Говорят, забыть можно, нанюхавшись травки. Или дозу себе вколов. Даже потерянный рай, говорят, при некоторой ловкости рук, всю его сладость на минутку можно возвратить.

— Я пошла раздобыть стакан воды или бутылку кока-колы, ей пить очень хотелось, — сказала Беверли, — но когда вернулась, ее уже след простыл. Постояла я дура дурой, в одной руке бутылка, другой схватясь за голову, будто меня огрели по затылку или изумили до чрезвычайности, хотя чему тут было изумляться? Я сразу поняла, что птичка улетела; однако села и стала ждать. Надо было скумекать, не надумает ли прискакать обратно, даже если мечущееся по склону шалое людское стадо захватило и повлекло ее с собой. Лишь бы только не забодало, не затоптало. С час, наверно, просидела я с посиневшим от холода носом и потеющими от волнения подмышками. Кто-то взял колу у меня из рук и выпил.

— Тут же вскоре, — сказала Беверли, — с парнем, сидевшим передо мной, случился эпилептический припадок. С пеной на губах грянулся он в грязь, извиваясь в конвульсиях, а я, держа его за голову и запихивая ему в рот носовой платок, чтобы язык не откусил, все следила, не мелькнут ли алые Эстеровы туфельки среди мельтешивших вокруг вонючих замызганных ног.

— Через час, — сказала Беверли, — перенервничав до того, что последние свои волосы готова была рвать, отправилась я искать ее по всему откосу — в окружении невероятного множества носилок, словно после разгона какой-нибудь студенческой демонстрации. Лежавшие на них почти все были прикрыты, и, чтобы увидеть, кого несут, приходилось протискиваться и приподымать над каждым простыню. Конечно, беря в расчет, что собралось триста тысяч человек — количество, равное населению целого большого города, к тому же и гигиенические условия оставляли желать лучшего…

— Со всех сторон, — сказала Беверли, — шли с носилками на пункты первой помощи, потому что потасовка у эстрады еще не прекратилась. А гитаристы Мика Джеггера наяривали меж тем: «Зачем мы согласились» — с таким одушевлением, что звукоусилители чуть не посрывались с мест и складные ножи в карманах стали сами раскрываться даже у тридцатилетних перестарков.

— Опустился вечер, — сказала Беверли, — стемнело, и в этой исполосованной прожекторами ночи пропала всякая надежда отыскать среди трехсот тысяч одного, сияй он даже как ангел с огненным мечом.

— Да и обыкновенных больных было, конечно, предостаточно, — сказала Беверли, — кроме всех этих неудачно вознесшихся и падших, потому что перебрали или недоброкачественной и поддельной манны объелись, которая ударила им в голову, и с копыт долой.

— Кто в коматозное состояние впал, оставшись без инсулина, — сказала Беверли, — кто, нанюхавшись, сел за руль и разбился, угодив в кювет. У кого солнечный удар, кого с аппендицитом унесли или с воспалением легких, с переломом ребер, с травмой черепа или инфекционной желтухой. Были и роды, в том числе преждевременные; одним словом…

— Я знала, что зря хожу, здравому смыслу вопреки, — сказала Беверли, — что нечего и думать ее найти, разве сам дух святой за ручку поведет. И все твердила себе: ну что ты мечешься, курица безголовая, остановись!.. — но бродила и бродила, долго еще после того, как последняя рок-группа покинула сцену и все фонари погасли, только дождевые лужи, слабо отсвечивая, отражали мои башмаки. «Может, еще удастся спасти, лишь бы вовремя захватить», — думала я.

— Вы случайно не видели Эстер, спросила я Мануэля, — сказала Беверли.

— И вы тоже? Вся Америка разыскивает Эстер, — сказал Мануэль Эстебан Хесус де Альвейро-и-Фуэнте.

— И я тоже? А кто еще? — спросила Беверли.

Мануэль обратил к ней свое утонувшее в русой бороде расстроенное лицо.

— Холод собачий, бедняжка Беверли, — сказал он. — Собачий холод. И палатка протекает. Нет у вас чем-нибудь укрыться?

— Нет, — сказала Беверли.

— О ней меня сегодня уже расспрашивали, — сказал Мануэль.