Анастасия Петровна уронила листки на колени. Она чувствовала, как горит лицо, будто от близкого пламени, а в душе поднимается непонятная и тягостная боль, и сердцу становится тесно в груди.

Памятью так живо, точно это случилось вчера, видела она заснеженную улицу села, белые, обросшие инеем деревья, февральский вечер с лиловыми тучами на закате. Она бежала по дороге, обгоняя баб, идущих от семенных амбаров. Дома кричала голодная Надюшка, — она знала это по приливу молока в груди. Снег визжал под валенками, был пугающе лилов, словно окрашен темной кровью. Бабы говорили: если закат в крови, — значит, где-то льется она рекой. А от Коли давно не было писем, где он, что с ним, может, и его кровь в этих страшных тучах.

— Письма не было? — спросила она мать, освобождаясь от шали и полушубка.

Надюшка залилась голодным нетерпеливым плачем на руках бабки, обиженно округляя рот.

— На столе возьми, — недовольно ответила мать.

Запорошенные снегом окна синевато мерцали, горница мерно наливалась темнотой.

— Дай огня, — попросила она, усаживаясь на лавке с обиженно засопевшей под грудью девочкой.

При жидком свете коптилки она различила незнакомый размашистый почерк и оцепенела в ужасном предчувствии. Мать о чем-то спрашивала, но она не слышала ее голоса и одной рукой рвала конверт, не замечая, что Надюшка вновь закатилась в плаче, и лишь после того отдышалась, когда из письма чужого человека узнала, что Николай Устинович в госпитале, ранен, хотя и серьезно, но, видимо, дело идет на поправку, и его ждут в полку.

«А он тогда уже был с другой», — подумала Анастасия Петровна.

Она поднялась, разыскала в укладке пачечку писем, обернутых в старую пожелтевшую газету. Какая она тоненькая, эта пачечка! Несколько треугольничков, три письма в конвертах, — она так и сохранила их с конвертами, — а вот и то письмо, о котором вспоминает Николай Устинович. Она просмотрела его, кое-где перечитала. «Я очень счастлив, что все обошлось благополучно, а лучшего имени ты и не могла дать. В нем все: и надежда на нашу встречу, и твоя вера в меня. В общем, я согласен… Я жду ее карточки, если можешь, пришли быстрее. Как я соскучился по тебе, Ната, если бы ты только знала… Бои, полеты, полеты и снова бои, только это отвлекает мои мысли от тебя… Война идет к концу, это понимают все, даже немцы, и мы скоро встретимся с тобой…» После от него не было писем. А ведь у нее никого не было на свете дороже ни в ту пору, ни потом.

Как же отпустить к нему Надю, она ее дочь, не его. А сама Надя? Она не захочет признать его отцом, если узнает правду. Слишком поздно, Николай Устинович… Как же он не может понять! Слишком поздно…

«Поздние всходы — тревожные заботы», — почему-то всплыло в памяти где-то слышанное ею. Поздние всходы, поздние всходы, стала припоминать она и вдруг увидела себя в телеге, среди степи, на распустившейся в грязи дороге. Хлещет мелкий ледяной дождь, пополам со снегом, поля пусты и угрюмы в предзимье. Стоя на коленях в передке телеги, Аверьян Романович зябко прячет лицо в приподнятый влажный воротник тулупа, видны лишь нос и часть скулы, багровой, мокрой, нахлестанной дождем. Лошадь вся потемнела, грива у нее намокла, висит жесткими прядями. Повсюду черным-черно, только омытые дождем озими, несмотря на ненастье, ярко зеленеют, трепеща под ветром. Телега вползла на пригорок, и справа потянулось поле озимой пшеницы, — редкие всходы зелеными щетинками торчат из черной пахоты. Жалкие, изнуренные, неспособные отстоять себя.

— Поздние всходы — тревожные заботы, — отворачивая лицо от ветра, бормочет Аверьян Романович. — Что от них ждать, не войдут в силу, пустым колосом загинут…

Глубоко вздохнув, Анастасия Петровна сгребла рассыпанную пачку, прошла в кухоньку, сложила на шесток письма. Снова вернулась в горницу за брошенными на стол листками, уложила их поверх разноцветной кучки. Чиркнула спичкой, снизу подожгла бумажный ворох и смотрела, как пламя, перебегая с листка на листок и корежа их, обрадованно взвилось на шестке.

Анастасия Петровна только что спустилась с крыльца колхозной конторы, как счетовод Лида высунулась из окна и, размахивая руками, крикнула:

— Тетя Настя, вернитесь, вас к телефону… Да скорее, тетя Настя!

Вызывали из района, и Николай Павлович, ожидая ее, разговаривал по телефону. Он предупреждающе поднял руку, и Анастасия Петровна прислонилась к дверному косяку. Председатель слушал, рисуя пальцем узоры на столе, и согласно ронял: «Да-да, да-да». Подняв на нее глаза, лицом и губами сделал такое движение, как будто хотел сказать: «А ты говоришь…» — и перебил рокоток в трубке:

— Ладно, об чем разговор, сделаем как нужно… А вот и она пришла, Георгий Данилыч. Хорошо, передаю…

Председатель сунул ей трубку. Заглушенный расстоянием голос секретаря райкома тихо сказал в самое ухо:

— Анастасия Петровна, как самочувствие? Ты ничего не знаешь? Эх ты, партийный вождь… Так вот, в четыре часа дежурь у радио, будут передавать важное сообщение. Радио-то у вас есть в правлении?.. Что, что?.. Нет, говорить не буду, сама услышишь. И людей предупреди, пусть послушают… Ну, будь здорова!

Слышно было, как на том конце провода трубка легла на рычажки.

— О чем он? — спросил Николай Павлович.

— Убей бог, ничего не понимаю, — Анастасия Петровна привычным жестом поправила сбившуюся косынку. — Говорит, какое-то важное сообщение передадут по радио. Тебе ничего он не сказал?

— То же самое. Ладно, скоро узнаем. — Он заглянул под рукав. — Сейчас около четырех. Ты куда собралась, домой? Гости-то все еще у тебя?

— Нет, нынче уехали, — улыбнулась она.