— Следующим номером — русская старинная, запевает Надежда Литвинова.

И вот Надин голос, протяжно, в удивительном ликовании, выговорил начальные слова песни:

Хор грянул следом за нею:

«Что это? Бабкина песня!» — встрепенулась Анастасия Петровна, слушая, как со ступеньки на ступеньку, все выше и выше забирают голоса. Вот, оказывается, на какой сюрприз намекала Надюшка перед своим отъездом в Москву. И когда старуха научила ее этой песне, ишь, какая скрытница, сколько времени молчала. И поет как верно! Она вдруг увидела себя маленькой девочкой в коротком ситцевом платьице с заштопанными на локтях рукавами и мать, не такую, какой она была последние годы, измотанной работой и родами, тоской о пропавшем без вести отце, а молодой и красивой, гордой своим счастьем, услышала ее голос, сильный и радостный.

И такая горько-сладостная отрава вошла в нее, что она, не стесняясь никого, уткнулась лицом в ладони, не в силах сдержать мучительно-радостных слез.

— Ну, Настя, дорогой наш секретарь и друг, и вы все, товарищи, — Николай Павлович выключил приемник, когда объявили о новом номере программы. — С праздником вас, с удачей наших девчат. Всей Рябой Ольхе радость… — Он поднял руку и коротко крикнул: — Ура!..

— Ура! — подхватили все.

— Никодим Павлыч, собирай на вечер правление, — подталкивал к двери бухгалтера председатель. — Надо обсудить, как девчат встречать будем. Ведь это такая победа!..

…Николай Устинович с полевой дороги выехал на асфальт. Переваливаясь с увала на увал, то вниз, то вверх, вьется он бесконечной серой лентой среди полей, в рамке лесных посадок. Кое-где у самой дороги, за кустами акаций и шиповника, за молодыми топольками, как линейные на параде, построились невысокие, в рост человека, яблоньки с яркой, необыкновенно свежей листвой. Иногда, растолкав по сторонам лесополосу, поближе к асфальту выбегают хлеба, шумя и волнуясь под ветром. Артемке посмотреть бы на эту красоту, но, утомленный рыбалкой и утренними приключениями, он спит, прислонясь головой к спинке сиденья. Мимо с гулом проносятся встречные машины, солнце ослепительно взблескивает в их фарах, и вот Николай Устинович весь уже во власти бесконечно меняющегося однообразия дорожного пейзажа. Он повернул рычажки приемника, немного спустя голос диктора сказал: «Благодаря усилиям наших ученых и в первую очередь…» — на следующей волне выплыл торжественный, набегающий медлительными волнами прибоя рокот вальса, его оттеснил быстрый прыгающий голос певца и сам унесся куда-то, отброшенный сильным и прекрасным женским голосом:

В сто голосов подхватил хор это наивное и торжественное ликование: «Лёлиньки, лёли, лели».

…Николай Устинович щелкнул рычажком: ничего интересного в эфире.

Владимир Кузьмич Ламаш приехал с полей, когда село спало, лишь в двух-трех хатах блекло светились оконца. Подвез его молокосборщик, возвращавшийся с маслозавода, и, пока ехали по селу, в тишине звякали, сталкиваясь, бидоны. Луна бежала за пепельно-серыми облаками, изредка выкатываясь на простор, и тогда четче становились черные тени деревьев и хат. На крышах самоцветами играла ночная роса. Под плетнями тускло темнели кусты лебеды и чернобыльника.

У своего дома Владимир Кузьмич слез с повозки и, шурша по бурьяну полами брезентового плаща, поплелся к калитке с одним желанием — спать. Молокосборщик загремел бидонами, погнал лошадь рысью. Сквозь белую занавеску на окне слабо желтел огонек притушенной лампочки, — значит, Нина, жена, не спит и ожидает его. Только при виде хаты Ламаш почувствовал, как устал и отупел, кажется, до того, что сил недостанет подняться по трем ступенькам деревянного крыльца, зайти в дом, раздеться и лечь. Он шел, прикрывая глаза огрузневшими веками, и каждый шаг доставался с трудом, — онемевшие ноги слушались плохо, словно их налило тяжестью, дорожка уплывала вбок.

Жена в самом деле ожидала его. При семилинейной лампе она читала книгу. Другая книга, раскрытая и поставленная на торец, загораживала свет от спящей в своей кроватке шестилетней дочери.

— Ты почему не спишь? — спросил Владимир Кузьмич, вешая плащ на гвоздь у двери. — И опять с этой лампешкой…

— Тише, — шепотом сказала жена. — Томку разбудишь, девочка прихворнула немного… Ты что так поздно? — Она поднялась, запахивая короткий халатик, и потянулась всем телом, сладко зевнула, забрасывая руки за голову, как только что пробудившийся ребенок. — Тебе три раза звонили из райкома, спрашивали, где ты.

— Кто звонил?

— Не знаю. Требовали, чтобы ты обязательно к десяти часам приехал. Да сердито так спрашивали, где ты, будто не знают, где может быть председатель. Возможно, случилось что-нибудь.

— Три раза, говоришь?

— Да, и все тот же голос… Ты хочешь есть? Пойдем на кухню, чтобы Томку не беспокоить.

Владимир Кузьмич тут же, у двери, стащил сапоги и в одних чулках пошел вслед за женою на кухню, куда она унесла лампочку, прикрывая свет ладонью.