Андрею Абрамовичу не приходилось бывать в таком просторном и показавшемся ему роскошным кабинете, где все блистало чистотой, не дай боже прислониться к чему-либо замызганной, видавшей виды робой. Он присел на край стула, положил на колени заатласненную до блеска кепку.

— Вроде бы ничего, после дождя все оправилось. В рост хлеба пошли.

— Да-а, выручают нас дожди… Ну, а как там Владимир Кузьмич?

Что-то испытующее почуялось в благоприятно-добродушном тоне Завьялова, и Андрей Абрамович настороженно поднял на него глаза. С какой-то прицельной яркостью в остром взоре Завьялов смотрел на бывшего бригадира, чуть красноватые веки напряженно расширены, казалось, взмахни внезапно рукой перед глазами — не моргнут, не вздрогнут. Ерпулев вдруг понял, что встретит здесь отзывчивость, и сразу приободрился, принимая привычный ему облик простака.

— Да что вам сказать… живет… работает.

— И довольны им?

— Кто доволен, а кто… на всех, само собой, не угодишь, — отвечал Андрей Абрамович, давая понять, что может рассказать многое, да не решается.

— Ну, ну, — приободрил его Завьялов. — Несправедлив, что ли? Прижимист?

— Есть и это, — поерзал на стуле Андрей Абрамович. — Иной раз бывает, но опять-таки…

— Да ты не стесняйся, — наставительно сказал Завьялов. — Мы все должны знать, чтобы вовремя поправить. Ламаш хороший руководитель, опытный, но и он может ошибаться. Ведь так? Правильно я говорю?

— Само собой, кто не ошибается, — смелее заговорил Ерпулев. — Взять хотя бы меня. Намедни был у моей дочки праздник, рождение отмечали. Ну, как тут не выпить, сами посудите! — Он метнул зоркий взгляд на своего собеседника. — А Владимир Кузьмич не разобрался, от работы отстранил. Шесть лет отбыл бригадиром — и ничего, все довольны были, а тут такая штука.

— Нехорошо получилось.

— Куда как нехорошо! Да я не в обиде на Владимира Кузьмича, раз виноват — наказывай. Только и со мной поступили неладно, не по-людски. По радио так облаяли, стыдно повторять. Баба моя и досе на улицу не показывается. Прямо-таки зарезал. Я вкладывал душу и буду вкладывать на все сто процентов, а меня на позор. Разве ж к тому нас направляли?

— Кто критиковал? Владимир Кузьмич?

— Да нет, не он. Есть у нас тракторист, Прожогин Санька. Он-то и облаял меня.

— В этом деле мы разберемся, оскорблять людей нельзя, это не наша политика. Правильно? — сочувственно отозвался Завьялов. — Погорячился, видать, ваш председатель?

Андрей Абрамович все больше проникался тем чувством, которое говорило, что встретился нужный человек и все сказанное в этой доверительной беседе будет понято и не останется без ответа. С пристально-трезвой отчетливостью он внезапно вспомнил свой разговор с Никодимом Павловичем у плетня. Слушая, Завьялов неподвижно смотрел на него. Белесые бровки его вздернулись, отчего на детски-округлый лоб наплыли толстые морщинки, верхняя губа приподнялась, он, казалось, впитывал в себя ненасытно все, что сбивчиво говорил Андрей Абрамович. Установившееся в разговоре доверие доставляло и ему приятность не меньшую, чем Ерпулеву, а может быть, и большую.

— У тебя все или еще что? — несколько властно спросил Завьялов замолчавшего Андрея Абрамовича.

Ерпулев приподнял плечи в знак того, что выложил все, чем располагал, и понимает, как все это неприятно, однако ничего не поделаешь: правду не прикроешь.

— Ну, езжай подобру-поздорову, — сказал Завьялов. — Я про тебя не забуду.

Едва за ним закрылась дверь, Завьялов ударил ладонями по столу и насмешливо засмеялся.

Ладони так и остались на столе, на зеркальном стекле, под которым лежали разные бумаги, а он, откинувшись на спинку кресла с вытянутыми руками, смотрел перед собой слегка сощуренными глазами. Вот теперь он держал Ламаша в руках; захочет, и тот вылетит из колхоза с клеймом очковтирателя, попробуй-ка вернуть прежнее положение. И ничего-то Ламаш не подозревает, ни о чем не догадывается, грянет над ним гром с ясного неба. Ну что ж, сам во всем виноват.

Завьялов поднялся и подошел к окну. По небольшой площади неторопливо брели люди. У дверей кинотеатра терпеливая кучка ребятишек ожидала открытия кассы. Почти под самыми окнами райкома прошли две старушки в одинаковых кофтах, в длинных широких юбках, они только тем и различались, что одна несла в руке пучок бумажных цветов, ярких и диковинных, каких, наверно, и на свете нет. Завьялов смотрел без всякого интереса, рассеянно, почти ничего не замечая. Он восстанавливал в себе равновесие духа, так необходимое ему, чтобы с отчетливой ясностью представить себе, что нужно сделать.

Ламаш простоват и недальновиден, подозревая его в желании спихнуть Протасова с секретарского места. Георгий Данилович человек в области авторитетный, он дружит со вторым секретарем обкома партии, — вместе были в одном партизанском отряде, и надо не иметь головы на плечах или закоснеть в заблуждениях, чтобы подкапываться под него. Он и секунды не помышлял об этом, всегда стремился лишь опереться на Протасова, обрести его поддержку. В области немало районов, пусть с менее благоустроенными центрами, где он сможет развернуться, показать себя, стать на виду у всех. Он чувствовал в себе достаточно силы.

Завьялов вернулся к столу, по телефону велел вызвать председателя райисполкома. Услышав в трубке ее голос, попросил срочно, отложив все дела, прийти к нему, и в ожидании Гуляевой разложил на столе папки с бумагами.

Она пришла быстрее, чем можно было ожидать.

— Что случилось? — спросила Гуляева, появляясь в дверях кабинета. — У меня совещание, я попросила всех прерваться и — сюда. Что-то очень срочное? Да?

Медленно, как птица, мигнув веками, он сказал:

— Неприятная новость, Галина Порфирьевна. Мы все-таки были правы тогда, помните, на бюро. Ламаш, оказывается, обманул, свеклу так и не посеял.