Я практически свалился в кресло у кровати и, откинувшись на бархатную спинку, прислушался к грохоту собственного сердца. Становиться невидимым, покидать тело – как это противно! Никогда в жизни я этого не повторю!

Я услышал смех, едва различимый нежный смех, и догадался, что где-то рядом, вероятно у столика, стоит Акаша.

Звук ее голоса, ощущение ее близости захлестнули меня радостной волной. Я даже удивился силе своих эмоций. Я хотел видеть ее, но не двигался.

– Путешествие без тела – способность, присущая как тебе, так и смертным, – сказала она. – Они все время используют этот маленький трюк.

– Знаю, – угрюмо ответил я. – Пусть забирают его себе. Если можно летать, не выходя из тела, то именно этим я и намереваюсь заняться.

Она снова рассмеялась – именно этот тихий, ласкающий смех слышал я в своих снах.

– В древние времена, – заговорила она, – для этого ходили в храмы и пили зелья, приготовленные жрецами; путешествуя к небесам, люди смотрели в лицо величайшим тайнам жизни и смерти.

– Знаю, – повторил я. – Я всегда считал, что они становились вроде как пьяными – или обкуренными, как сейчас принято говорить.

– Ты образец грубости, – прошептала Акаша. – Ты так быстро на все реагируешь.

– Это грубо? – От горящих на острове костров опять потянуло тошнотворным дымком. О Господи! А мы болтаем, как будто ничего этого нет, как будто мы со своими кошмарами не ворвались в этот мир!..

– А полет вместе с телом тебя не пугает? – спросила она.

– Меня все пугает, и ты это знаешь. Где предел, и существует ли он? Я могу сидеть здесь и приносить смерть тем, кто находится за мили отсюда?

– Нет. Ты обнаружишь пределы скорее, чем думаешь. Как и в любой другой тайне, на деле ничего таинственного в этом нет.

Я засмеялся. На долю секунды я опять услышал голоса, они захлестнули меня, словно приливом, а потом превратились в членораздельный гул звуков, доносимых ветром из деревни. Они сожгли маленький музей, где хранились древнегреческие статуи, а также иконы и византийские полотна.

Искусство превратилось в дым. Жизнь превратилась в дым.

Я должен был ее увидеть. Но расположение зеркал не позволяло мне сделать это. Я поднялся на ноги.

Она стояла у туалетного столика. Она тоже сменила одежду и причесалась по-новому. Еще более прекрасная, чем раньше, неподвластная времени. Она держала в руке маленькое зеркальце и смотрелась в него, но, казалось, ничего не видела; она прислушивалась к голосам; я тоже их слышал.

Я похолодел: она опять походила на себя прежнюю, на ту, что застывшей статуей сидела на троне.

Потом она словно очнулась, еще раз посмотрелась в зеркало и, отложив его в сторону, перевела взгляд на меня.

Она распустила волосы, и теперь вместо кос на плечи падали густые черные волны, тяжелые, блестящие, как будто предназначенные для поцелуев. Платье было в прежнем стиле; видимо, женщины сшили его из темно-красного шелка, найденного ею здесь же. От этого на ее щеках появился слабый розоватый румянец, как и на груди, лишь наполовину прикрытой свободными складками, ниспадавшими с плеч, скрепленными наверху крошечными золотыми заколками.

Она надела современные ожерелья, но в таком количестве, что они казались совсем древними, – жемчуга, золотые цепи, опалы и даже рубины.

На фоне ее блестящей кожи все эти украшения выглядели несколько нереальными! Они прекрасно сочетались с тем сиянием, которое исходило от нее самой, и могли сравниться с блеском ее глаз, с глянцем ее губ.

Она великолепно смотрелась бы даже в самом роскошном дворце, который только способно создать воображение, в окружении одновременно чувственном и божественном. Я снова захотел ее крови, крови без запаха, крови, не связанной с убийством. Я хотел подойти к ней и прикоснуться к коже, совершенно непроницаемой на вид, но способной расступиться, как самая хрупкая корка.

– Все мужчины на острове мертвы, да? – спросил я, шокированный собственным предположением.

– Все, кроме десяти. На острове было семьсот человек. Из них выбрали семерых.

– А остальные трое?

– Они для тебя.

Для меня? Жажда крови всколыхнулась, но уже несколько в иной форме – теперь я желал не только ее крови, но и крови людей – жаркой, бурлящей, ароматной, такой, что… Но физической потребности я не испытывал. Мое ощущение можно было назвать жаждой, но в действительности это было нечто худшее.

– Не хочешь? – с насмешливой улыбкой спросила она. – Мой сопротивляющийся бог, который увиливает от своих обязанностей! Знаешь, все эти годы, когда я слушала тебя – задолго до того, как ты начал петь для меня песни, – мне нравилось, что ты выбираешь только сильных, молодых мужчин. Мне нравилось, что ты охотишься на воров и убийц; что ты стремишься поглотить заключенное в них зло. Куда делось твое мужество? Твоя импульсивность? Твоя готовность броситься очертя голову вперед?

– Они порочны? – спросил я. – Те жертвы, что ждут меня?