Ее что-то коснулось. Что-то враждебное. Она неохотно повернулась и увидела рядом огромную фигуру. Что это? Она попыталась разглядеть ее получше.

Костлявые руки, зализанные назад черные волосы, красный грим на злобно кривящихся губах… Но кожа! Точно такая же кожа! И клыки. Это не человек. Один из них!

«Таламаска?» – Это слово долетело до нее, как шипение. Оно ударило ее в грудь. Она инстинктивно подняла руки, скрестив их и вцепившись пальцами в плечи.

«Таламаска?» – Беззвучная, но оглушительная ярость.

Она хотела отодвинуться, но он схватил ее, впиваясь пальцами в шею, и оторвал от пола. Взлетая в воздух, она изо всех сил старалась закричать.

Потом она с воплем летела через весь вестибюль, пока не стукнулась головой о противоположную стену.

Чернота. Она увидела боль воочию: сначала желтая вспышка, затем – белая, она пронзила позвоночник и миллионом ручьев растеклась во все стороны. Тело онемело. Она ударилась об пол – теперь боль наполнила лицо и ладони – и перевернулась на спину.

Она ничего не видела. Возможно, у нее закрыты глаза? Но если и так, то почему она никак не может их открыть? Она услышала голоса, крики. Свисток – или это звон колокольчика? Громоподобный шум – но это аплодисменты зрителей в зале. Собравшиеся вокруг нее люди спорили между собой.

– Не трогайте ее! У нее сломана шея! – произнес кто-то прямо у нее над ухом.

«Сломана? А разве от перелома шеи не умирают?»

Кто-то положил руку ей на лоб. Но она ощущала только покалывание, как будто очень замерзла, шла по снегу, и уже ничего не чувствовала. И ничего не видела!

– Послушай, крошка. – Мужской голос, совсем молодой. Такие голоса можно услышать в Бостоне, Новом Орлеане, Нью-Йорке. Пожарный? Полицейский? Спасатель? – Мы позаботимся о тебе, детка. «Скорая» сейчас приедет. А пока лежи и не двигайся, милая, и не волнуйся.

Кто-то дотронулся до ее груди. Нет, просто вынимают из кармана карточки: «Джессика Мириам Ривз». Да.

Она стояла рядом с Маарет, и они смотрели на гигантскую карту с множеством крошечных лампочек. И она поняла. Джесс, дочь Мириам, дочери Элис, дочери Карлотты, дочери Джейн-Мари, дочери Анны, дочери Джанет-Белль, дочери Элизабет, дочери Луизы, дочери Франсес, дочери Фриды, дочери…

– Позвольте мне, прошу вас, мы ее друзья…

«Дэвид!»

Ее поднимали с пола. Она услышала свой вырвавшийся против воли крик. Она опять увидела экран и испещренное именами древо: «Фриды, дочери Дагмар, дочери…»

– Осторожно, осторожно же, черт возьми!

Воздух стал другим – прохладным и влажным; ее лицо обвевал ветерок; потом руки и ноги вообще потеряли чувствительность. Она чувствовала только свои веки, но не в силах была их поднять.

Она слышала голос Маарет: «…вышли из Палестины, спустились в Месопотамию и медленно двинулись вверх, через Малую Азию и Россию в Восточную Европу. Понимаешь?»

Это либо катафалк, либо «скорая», хотя для последней здесь слишком тихо, а сирена хотя и не смолкает, но звучит где-то далеко. Что случилось с Дэвидом? Он бы не отпустил ее, будь она жива. Но откуда там взяться Дэвиду? Дэвид же сказал, что никто и ничто не заставит его приехать. Дэвида там не было. Ей все это только показалось. Но что самое странное, Мириам тоже не было. «Святая Мария, Матерь Божия… ныне и в смертный час…»

Она прислушалась: машина неслась по городу, она чувствовала все повороты; но где же ее тело? Его она не ощущала. Сломана шея. Это значит, что она умерла.

Но что за свет видит она сквозь джунгли? Что это? Река? Слишком широкая для реки. Как ее пересечь? Но по джунглям – а теперь по речному берегу – идет не Джесс. Кто-то другой. И все же она видит вытянутые вперед руки, раздвигающие заросли и мокрые грязные листья, – словно это ее собственные руки. Она опускает глаза и видит рыжие волосы, длинные волнистые пряди, к которым прилипли листья и комочки земли…

– Ты слышишь меня, милая? Ты у нас. Мы сделаем для тебя все, что возможно. Твои друзья едут за нами на машине. Тебе не о чем беспокоиться.

Он еще что-то говорил, но она перестала понимать смысл его слов. Точнее, она их не слышала, только интонацию – интонацию любви и заботы. Почему он так ей сочувствует? Он ее даже не знает. Разве он не понимает, что на рубашке – не ее кровь? И на руках? Виновна. Лестат пытался объяснить ей, что это – зло, но тогда ей казалось, что все это не важно и не имеет никакого отношения к делу. Не то чтобы ей было безразлично, что именно следует считать хорошим и правильным, но в тот момент гораздо большее значение имело другое. Знание! А он говорил так, словно она собиралась сделать нечто такое, о чем на самом деле она даже не помышляла.