Чернов Юрий Михайлович
Шрифт:
Капиталисты не захотели быть «Миниными» и не спешили открывать свои сокровищницы.
Крестьяне давно отдали «свои последние крохи» слабеющему фронту.
Россия жаждала перемен, а Петроград вышел на улицу с единым требованием: «Долой 10 министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!».
Из Кронштадта в неуклюжих баржах прибыли многотысячные отряды моряков. Авроровцы присоединились к ним, направляясь к особняку Кшесинской.
Большевики пытались сдержать стихийный порыв, считая, что момент не назрел. Оказалось, сдержать людские потоки невозможно. Они выплеснулись из берегов, наводнили улицы и проспекты. Все подступы к Таврическому дворцу запрудили путиловцы. Тридцать тысяч путиловцев с женами, детьми стояли у стен дворца, и три слова реяли над их головами: «Долой 10 министров-капиталистов!»
Большевики, как всегда на крутых поворотах, решили быть с массами, подчеркивая мирный характер шествий. Нельзя было дать властям повод для провокаций.
Но курок был взведен. Керенский, приказчик контрреволюции, скомандовал нажать на спуск, «правительство примиряющих» превратилось в «правительство усмиряющих».
Загремели выстрелы.
Расправой руководил генерал Половцев [26] . Любитель ошеломляющих действий и хлестких словечек, он приказал: окатить свинцом пулеметов площади и проспекты. А потом по Литейному, где лежали неубранные трупы, проскакал в окружении адъютантов и подручных на пегом коне. Конь размозжил копытом лицо женщины. Густая, темная кровь брызнула на изящную генеральскую черкеску. Половцев брезгливо поморщился…
26
П. А. Половцев в июльские дни 1917 года был командующим войсками Петроградского военного округа. Бежав из революционной России в Париж, Половцев опубликовал книгу воспоминаний «Дни затмения», в которой с нескрываемым цинизмом рассказал о своей роли в расстреле мирных петроградских манифестаций.
На помощь петроградскому убийце с «отборными частями» прибыл с фронта меньшевистский поручик Георгий Мазуренко. Рука его эффектно покачивалась на черной перевязи. Опоздав к началу побоища, поручик изо всех сил тщился наверстать…
На Мойке, 32, под прикрытием ночи распоясавшиеся вояки ворвались в редакцию «Правды», учинили разгром, жгли и топтали рукописи, разбивали о стену «ундервуды», обрывали телефонные провода, выплескивали в потолок чернила.
На следующий день на углу Литейного и Шпалерной убили Ивана Воинова, распространявшего «Листок «Правды».
По страницам всех буржуазных газет растекалась ядовитая клевета на Ленина и его соратников. По Петрограду шли аресты.
Бывший адвокат Керенский прикрыл бесчинства черной сотни фиговым листком законности, создал «следственные комиссии» по травле большевиков. Добрались и до «Авроры». Вызванные к следователю Курков, Златогорский, Ковалевский, Масловский, Симбирцев на корабль не вернулись. Моряков засадили в политическую тюрьму «Кресты».
Еще в марте Временное правительство похвалялось, что останется лишь одна политическая тюрьма, как исторический памятник… В июле «памятник» заполнили до предела: в камерах задыхались от тесноты. По свидетельству бывалых, видавших виды заключенных, тюрьма Керенского от царской ощутимо отличалась: кормили еще хуже.
Авроровцы, после долгих проволочек и ходатайств добившись свидания с Курковым, увидели его за решеткой, с сомкнутыми губами, исхудалого, с землистым лицом.
— Пробились! — Курков разомкнул губы, метнул взгляд на тюремного смотрителя, настроившегося слушать разговор. — А мы тут, как в академии, уму-разуму набираемся.
Курков в «Крестах» действительно набирался «уму-разуму». Он сблизился с Павлом Дыбенко, председателем Центробалта, настоящим богатырем, щедро наделенным природой всем, что она могла дать: рост так рост, скроен на совесть, волосы — жгучая чернь, бородка — смоль, зубы — один в один.
О жизни своей Павел Дыбенко говорил вскользь, но иногда к случаю вспоминалось то одно, то другое, и Курков знал, что судьба не очень-то баловала этого богатыря: и батрачил по чужим дворам, и грузчиком мытарился, и на флоте дорожка не сахаром посыпана… В Кронштадте в первом же увольнении не стал во фронт, когда жена адмирала Вирена проезжала, и схлопотал трое суток карцера. Из флотского экипажа угодил служить на линкор «Император Павел I», который матросы прозвали «каталажкой». Пришлось Дыбенко на этой «каталажке» и тиковую палубу стеклом скоблить на яростном солнцепеке, и грести в шлюпке, привязанной канатом к судну, грести до тех пор, пока растертые мозоли на руках кровью не набрякнут…
«В соленой воде меня выварили», — говорил Дыбенко. В тюрьме он не сник и другим сникнуть не давал. Рассказывал: «В феврале вместе с голодными рабочими упитанные буржуа пели: «Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил…» Я еще тогда думал: где они, бедные, так изголодались?
В июле они запели иную песню. Остается одно: взять их за горло…»
Разговор между Белышевым и Курковым сквозь решетку, да еще при непрошеном свидетеле, не очень приятен. Но что поделаешь! Смотритель — надо отдать ему должное — беседовать не мешал, стоял с постной физиономией. После февраля 1917-го и аристократы тюремного замка, видно, чувствовали фортуна переменчива.
Белышев, прощаясь с Курковым, заверил:
— Скоро тебя и всех наших, Петя, вырвем отсюда. Недолго вам тюремную баланду хлебать! Нашего полку прибывает. Народ к нашему брату тянется…
И верно: «Аврора» еще не ведала таких времен. Матросы от меньшевиков и эсеров шарахнулись, как от прокаженных. Эсеровские билеты рвали в клочья, швыряли в Неву. Обрывки бумаги уходили в темную воду.
Бесшабашно-разудалый, неудержимо-порывистый Сергей Бабин, водивший в июле свою анархистскую группу под черным флагом, сломал о колено древко.