— Пользоваться этими игрушками сумеешь? Дарю.

Дзерен была старшая сестра, «аба» Стагира. Трудно было понять — то ли он приближен к Абдо-кахану по причине родственных с ним связей, то ли она так независима благодаря поддержке влиятельного братца. Вообще женщины, хоть на улице и занавешивались вплоть до глаз большим платком, захлестнутым вокруг шеи, в разговорах и повадке были смелее горянок. К мужчинам ниже себя по положению подходили первые и со всеми говорили не отворачиваясь. Ценили себя выше и держали себя с достоинством — выбранные, желанные, недоступные для грязи чужого вожделения.

Действовали здесь и какие-то совсем непонятные запреты. В отсутствие мужчин они с Дзерен прибирались в палатке кахана. Особой роскоши четвертая жена тут не заметила: разве что внутренняя войлочная подкладка под наружный кожаный верх и толстый ковер из того же войлока на полу были чуть новее, чем в семейных шатрах его воинов. Бумаги в футлярах, лакированный столик, где стоят чайник и две чашки, оружие, самое простое по отделке… кое-что из техники… А вот когда Дзерен вошла в дом к Стагиру и ее напарница попыталась следовать за ней, охрана ее не пустила. Один из стражей даже хлестнул по плечу камчой, что висела у него на запястье: небольно и безо всякой злобы, напоказ, будто собаку учат — знай свое место.

Началась зима, малоснежная, с сухим, резким ветром. Земля стала каменной. Скот отогнали в места тебеневки — добывать корм из-под снежного покрова. Дзерен учила «четвертую» прясть на веретене — той, с ее умными руками и сильными пальцами, и это давалось легко.

За веретеном и застал ее, одну в палатке, сестрин братец вскоре по возвращении отряда Абдо-кахана. Она отложила работу, поспешно натянула конец темного платка на рот и нос.

— Говорила, что правоверная, а не знаешь, что в доме и тем более перед родней покрываться черным — грех, беду и смерть накличешь.

— Позови кахана, пусть он мне подтвердит.

— Я хочу говорить с тобой без него.

— А я не буду отвечать.

— И не надо. Я тебя спрошу, а ты молча подумай. Часовой мне рассказал, как тебя плетью второпях вытянул. Храбрый человек бы разгневался, слабый — испугался. Ты приняла это как данность. Какова твоя суть?

Она забыла придерживать ткань, та размоталась. Платок упал.

— Дальше. Твой родной язык — один из динанских. Ты знаешь на нем слова, которым девушек, мягко говоря, нарочно не учат. По-нашему ты говоришь варварски, иногда с трудом находишь, как выразить мысль, — а в то же время слов у тебя внутри много, и даже старинных. Какого ты рода?

— И последнее. Живя среди мусульман, зачем прятать Коран, Тору и Инджиль, Евангелие, на дно сундучка со своими тряпками? Мы почитаем все три эти книги, хотя по-разному. Какой ты веры?

Она вскочила.

— Какое вы имели право учинять мне обыск?

— Женщина, ты подумай. С той стороны, откуда ты явилась, на нас валится столько всякой мрази, что не только обыскать — допросить как следует не успеваем. Твое имя — заведомая кличка. Твой обычай странен и для женщин, и для мужчин. И ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое?

— Аллах в небе! Почему ты меня тогда не зарубил? — крикнула она.

Стагир помолчал, стоя по-прежнему на пороге и ощупывая ее глазами. Наконец решительно шагнул к ней.

— Потому что я люблю задавать вопросы, даже такие, которые остаются без ответов. И задавать их живому человеку, а не медузе, которую прибой вытащил из моря и расплющил о береговые камни.

— А где тогда твое море, Стагир? — спросила она по-эркски, чуть врастяжку.

— Мы с абой родом из рыбацкой деревушки на севере, по эту сторону гор, — ответил он ей вполголоса. — Языки там смешивались, поэтому я понимаю их все.

— Может быть, в те времена ты мог бы доплыть до меня на лодке… Стагир, я в твоей руке. Но, молю тебя, не заставляй меня вспоминать.

Он уже пришел в себя, чуть скривил губы в полупрезрительной усмешке: женщина всё обертывает по-женски, не прямо, а с хитростью… Повернулся и рывком выскочил через кошму, прикрывающую дверной проем.

Киншем. Кобылица с огромным сердцем, которая оставляет за флагом всех кровных жеребцов. Какой демон подсказал ей назваться этим прозвищем?

Она была из «потерявших себя». Это Абдалла понял, едва заглянув в ее глаза — черные провалы, где фараон мог бы утонуть со всем своим войском. Единственно чтобы уберечь ее, дать подняться от того, что она, как понимал кахан, совершила раньше, назвал он ее своей женщиной. А потом захотел ее по-настоящему и робел войти из-за этого: опасался то ли сопротивления, то ли — еще больше — покорства, безразличия, с которым она принимала все, что было ее долей в новом для нее мире.

Сначала он рассердился, что Дзерен еще ее не отделила, как приказал. Потом зашел к ней среди дня посмотреть убранство — и разгневался еще пуще. У его пастухов, не то что кешиков, дома богаче бывает. И какое ей дело до того, как он сам обставился? Он господин, он владетель, и уж это никому не приходится доказывать!

Выскочил в досаде — а на самом деле, от той мальчишеской боязни. Джинна… дьяволица… дочь Иблиса… Говорит — глаза долу, идет — травы не приклонит к земле. А ведь он запомнил, как летела над ее головой карха Стагира и какие веселые и злые глаза стали у нее в этот миг. Воин! Что же мне, во главе своих всадников ее брать, как крепость?