Хелена! Элен и Хелена, вместе взятые! Нет, это Элен, Элен сама по себе, без Сесиль или Хелены в ней. Ее резкость так же трудно сравнить с резкостью Сесиль, как остроту лезвия с остротой вина, ее жизнелюбие и оптимизм не имеют ничего общего с оптимизмом и жаждой жизни Хелены.

Я встал. Элен тоже поднялась, и мы стояли теперь друг против друга.

— И вам не стыдно! — воскликнула она, отчаянно цепляясь за спасительное состояние раздражения и гнева. — Так трусливо бежать, бездельничать, тратить попусту время на…

Я обнял ее и поцеловал.

— Родная моя…

— Тратить время…

— Я люблю вас.

— Я тоже люблю вас, — не задумываясь, скороговоркой выпалила она, — но так впустую растрачивать время!..

— Черт с ним, с временем. Я люблю вас.

Я поцеловал ее в губы. Она пыталась еще что-то сказать, но сбилась, повернула голову, и губы ее коснулись моей щеки.

Мы отстранились, все еще не выпуская друг друга из объятий.

— Зачем вы рассказали мне о Чарльзе?

— Потому что это правда.

— А зачем мне ее знать?

— Беспокойство, растерянность. Мне хотелось что-то сделать, бросить вызов. Или просто хотелось, чтобы вы все знали. — Она дрожала.

— Вы любили меня сегодня утром, когда мы встретились? А на прошлой неделе? А все это время нашей размолвки?

— Нет. Я была уверена, что все прошло. Я испытывала одну лишь тревогу за Чармиан.

— И я тоже.

— Клод, — промолвила Элен, почти плача, — как я была груба с вами! А вы так дурно поступили со мной!

— Простите. Я не хотел этого. Даже когда писал вам письмо из Нью-Йорка.

Мы были счастливы; рухнули преграды, которые мы сами воздвигли. Мы засыпали друг друга вопросами, жадно пытались понять, объяснить, оправдаться.

Мы наконец наговорились, вознаградив себя за долгое и мучительное молчание, и я спросил, когда же она выйдет за меня замуж.

Элен отстранилась.

— Только не сейчас. Потом, возможно.

— Почему не сейчас?

— Потому что я не уверена.

— Во мне?

Она не ответила.

— Надеюсь, вы не собираетесь меня шантажировать? — сказал я, — Неужели вы хотите сказать, что станете моей женой лишь в том случае, если я приму предложение Колларда?

Я ждал, что она рассмеется, станет отрицать, но на ее лице появилось серьезное и упрямое выражение.

— Разумеется, вы не собираетесь ставить мне такое условие? — продолжал я дразнить ее. — Право же, не собираетесь?

— Не будем говорить об этом сейчас, — сказала Элен, — не будем.

— Когда же?

— После… после судебного процесса. Все и без того так сложно. Сейчас не время.

— Но потом, когда все кончится, вы обещаете стать моей женой?

— Я ничего вам не скажу сейчас, — ответила Элен с прежней знакомой мне резкостью. — Как могу я вам верить? Вы ничего не способны решать, вы вечно колеблетесь, не знаете, как поступить. Я вам ничего не могу обещать.

— Мы опять поссоримся? — спросил я. — Стоит ли?

— Нет, — ответила она после минутной паузы. — Мы не будем ссориться. На это нет причин. Что, если я попрошу вас подождать?

— Если вы любите меня, неужели вы попросите меня об этом?

— Я люблю вас, и я прошу вас об этом.

— Хорошо. Пусть будет по-вашему. Но я не позволю вам пользоваться любовью как дубинкой. Я сам буду решать, принимать мне предложение Колларда или нет.

— Милый, — вдруг воскликнула Элен, и в голосе ее были одновременно радость и отчаяние. — Зачем, зачем нам все это? Зачем нам обязательно быть вместе? — И она протянула ко мне руки; я взял их и резко опустил вниз.

— Ответьте мне на мой вопрос. Я еще раз вас спрашиваю: вы согласны быть моей женой?

— Нет, — ответила она спокойно; глаза ее как-то странно блестели, взгляд был серьезен. — Нет, пока вы не станете настоящим мужчиной.

Я не думал, что смогу снова любить, отдаться этому чувству так полно, испытывать то неизъяснимое электризующее состояние влюбленности, когда кажется, что весь мир заключен только в тебе самом. Это было таким неожиданным открытием, таким чудесным вознаграждением, что мои прежние представления о природе человеческих страстей рассеялись как дым. Когда-то я считал любовь чем-то, что можно измерить и взвесить, словно буханку хлеба: если за завтраком ты съел три четверти, значит, на ужин осталась всего четверть. Мне казалось, что человек, испытав любовь в юности, в известной степени лишил себя ее в зрелые годы. Разумеется, я не сомневался, что он сможет еще полюбить, но его чувства будут лишены той непосредственности и красок, которые отбрасывают свой яркий отблеск на все вокруг, и той чудодейственной силы, которая способна превращать каждый новый день в первый день мироздания.