Действительно, какие у меня основания считать, что мои догадки верны?

Два чувства боролись во мне, то сталкивались, то растворялись одно в другом, чтобы потом снова возобновить схватку. Первое: это плод моей фантазии, здесь нет ни грана правды! Второе: а если это правда? Если Эван действительно задумал покончить с собой, что тогда?.. Чармиан наконец будет свободной…

И постепенно мысли о Чармиан полностью завладели мной. Я видел, как возвращается к ней ее прежняя привлекательность, милая угловатая грация длинноногого аиста; как, подобно солнечному лучу, играют на ее лице краски. Я видел, с какой радостью она смотрит в будущее, словно не знает, что выбрать из тех богатств, что так щедро предлагает ей судьба. Мы снова сможем поехать в Брюгге и снять комнатку в доме, который принадлежал Хелене. В этом плотно перемешавшемся прошлом и настоящем я видел, как мы, надев плащи, пересекаем под дождем гулкую пустынную площадь, где над окнами кафе хлопают на ветру мокрые маркизы, а в воздухе мечется звон колоколов, словно стая вспугнутых птиц. В Брюгге шторм, и над нами фиолетово-синее небо, мы с Чармиан бредем по мокрым листьям через дворик больницы св. Иоанна и, облокотившись о парапет, смотрим, как по озеру Ройя, усыпанному опавшими листьями, скользят лебеди, а в сыром терпком воздухе золотыми дисками плывет звон и опускается за горизонт в огненную купель солнца.

Чармиан свободна, свободен и я, чтобы думать только об Элен.

Как быть? Пойти к Эвану и прямо спросить, зачем ему таблетки.

А если он поднимет меня на смех? Или, еще хуже, я подам ему мысль, которая сама не пришла бы ему в голову? Кто будет тогда виноват?

Может быть, Элен права и лучше забыть обо всем, поскорее увезти ее отсюда и предоставить Эвану Шолто самому отвечать за себя?

Ну а если мои подозрения все же верны и он действительно задумал недоброе, что будет тогда с Элен? Уверен ли я, что ее жизнь после этого не превратится в вечные терзания?

Глухая, плотная тишина придавила дом, словно темная масса океана, где даже луна не смогла прочертить свой серебристый след. Я вышел в сад и шагал по дорожкам, стараясь избавиться от навязчивой мысли оттянуть решение.

Да и что решать? Ведь я ни в чем не уверен.

В ушах звучал слабый, жалобный голос миссис Шолто: «Нынешнее лето я никогда не забуду… Поскорее бы оно кончилось…» Опять вспомнилось тревожное напряжение этих жарких дней, горячее солнце и неувядающая зелень листвы, которой давно бы пора по-осеннему пожелтеть и пожухнуть. Напряжение последних месяцев вдруг острой болью отозвалось в теле и в сознании, мне захотелось непогоды, дождя, безжалостных порывов ветра, которые сорвали бы яркий наряд с деревьев, позолоту со шпилей и куполов и обнажили бы все зло мира — его страхи, голод, отчаяние и дерзкие надежды. Господи, дай нам разум понять, что мы творим. Можно ли решить что-либо, если солнце так безжалостно бьет в глаза?

Постепенно нервное напряжение улеглось, остались только усталость и озноб. Я вернулся в дом, лег и мгновенно уснул.

Утром, проснувшись, я даже не сразу вспомнил тревоги вчерашнего дня, а когда вспомнил, они показались мне совсем пустячными. При трезвом свете утра мой разговор с Элен казался просто нелепым, и я испугался, что не смогу посмотреть ей в глаза, когда мы встретимся за завтраком.

Чармиан уже встала и помогала прислуге накрывать на стол. Через несколько минут сошла вниз Элен, а за нею и миссис Шолто. Мои опасения оказались излишними, ибо Элен сама упорно не смотрела в мою сторону.

Мы сели за стол. Миссис Шолто развернула газету и, сокрушенно прищелкивая языком, стала просматривать ее, читая нам вслух новости.

— Что за вздор эти ограничения на выезд! — воскликнула она. — Как будто им мало того, что мы шесть лет просидели взаперти на своем острове. Я знаю, почему правительство это делает. Оно не хочет, чтобы мы видели, насколько на континенте легче с продовольствием, чем у нас.

Элен рассеянно возразила ей, сославшись на свой коротенький визит в Париж в начале года, а Чармиан процитировала письмо школьной подруги, живущей сейчас в Германии, но старую леди не так легко было переубедить.

Прислуга внесла завтрак — чай, гренки и недельную норму ветчины.

— Первая чашка чаю — это все! — воскликнула миссис Шолто, жадно схватив чайник. Она любила разливать чай, и Чармиан охотно уступила ей это право. — Первая чашка — это заряд бодрости на весь день, это новые силы, — продолжала миссис Шолто.

— Мне не хочется ветчины, — сказала Элен. — Кто хочет? Вы, миссис Шолто?

— Нет, нет, лучше отдайте Клоду. Мужчин надо кормить. А где же Эван?

Элен испуганно вскинула голову.

— Наверное, проспал, — ответила Чармиан. — Пусть он выспится. Отдай свою ветчину Клоду, Элен.

Я встал из-за стола.

— В чем дело? — удивленно спросила Чармиан.

— Я подумал, не разбудить ли мне его.

— Зачем? Оставь его в покое. Он с трудом засыпает, и я предпочитаю не будить его по утрам, пока он сам не встанет.

— Возможно, он не слышал гонга, — промолвила Элен. Лицо и шея у нее покрылись пятнами.

Я вышел в холл, провожаемый недоуменными взглядами Чармиан и миссис Шолто, перемахивая через несколько ступеней, взлетел по лестнице и промчался по коридору. Дверь ванной внезапно открылась, и я нос к носу столкнулся с Эваном.

— Где пожар? — спросил он.

Он был одет, выглядел свежим и отдохнувшим, на щеках следы пудры после бритья, волосы влажные от мокрой щетки. Я почувствовал такое огромное облегчение, что не сразу смог ему ответить.

— Никакого пожара нет. Я просто пришел сказать тебе, что завтрак подан.