— Хэлло! — воскликнула она, щурясь от яркого солнца, отчего от ее ресниц во все стороны побежали золотистые лучики. — Вот так сюрприз!..

На ней было какое-то сверкающее, словно из золота, платье и ярко-красное широкое пальто. На светло-каштановых волосах была высокая алая шапочка, а вокруг шеи в несколько рядов — нитка прозрачного круглого янтаря. Она была похожа на флорентийского пажа, юношу-епископа или на рекламу сигарет «Лаки страйк». Она протянула мне обе руки не столько в искреннем порыве, сколько стремясь подольше удержать меня на расстоянии, чтобы я мог как следует налюбоваться ею.

— Значит, вы были в Англии и не потрудились даже известить меня об этом? — обрадованно воскликнул я.

Отпустив мои руки, она пошла рядом.

— Да. Я весь этот месяц провела в Лондоне.

— Почему же вы не позвонили?

— О, — сказала она, глядя себе под ноги, — я решила не делать этого. — Она взглянула на меня с видом деревенской простушки, веселой и озорной. — Вы не очень вдохновили меня в прошлый раз.

— Я ответил на ваше письмо.

— Да, но что это был за ответ! Никаких намеков, даже приглашения на вальс. Вы действительно сухарь, Клод! Крен предупреждал меня.

— Следовательно, вы и Крендаллу запретили говорить мне, что вы в Англии?

— О нет, я этого не делала. Крен и сам не знал. — Она внезапно посерьезнела. — Видите ли, я бываю здесь раза три в год. Во всяком случае, бывала до войны. Одной встречи в год с Креном вполне достаточно для выполнения родственного долга. Совсем незачем видеться с ним каждый раз, когда я приезжаю сюда, не так ли? Где вы будете жить в США? В Нью-Йорке?

— Да. Я получил приглашение от некой миссис Румер, клиентки Крендалла. Она коллекционирует картины английских художников, и мы надеемся ей кое-что предложить.

— Вирджиния Румер? Неужели! Ну, мой милый Клод, боюсь, что вас ждет разочарование. Она ужасно глупа, довольно практична и себе на уме. Может наобещать и ничего не купить. Я ее знаю. Если вам станет невмоготу, приезжайте ко мне. Я предоставлю вам кров, к тому же это будет выглядеть вполне благопристойно, так как со мной сейчас живет моя сестра. Она намного старше меня, ужасно эксцентрична, но добрейшая душа.

Харриет болтала без умолку, доверительно и откровенно — легкая, быстрая, несущая бодрость, как свежий морской ветерок. За ленчем она перезнакомила меня с добрым десятком людей — казалось, на пароходе не было человека, которого она не знала бы или о котором не была бы наслышана.

— Он впервые пересекает океан, — рассказывала она всем, — а это значит, что меня ожидает малоприятная перспектива мерзнуть на рассвете на палубе и показывать ему Манхэттен при восходе солнца. Придется, ничего не поделаешь. Но, клянусь, это уже в последний раз! Больше никто и ничто не заставит меня сделать это.

Без всякого сожаления я расстался со своей свободой. Я знал, что так будет. О какой свободе могла идти речь, если рядом была Харриет Чандлер, заставлявшая каждый пустяк сверкать огнями фейерверка. Огненное колесо, золотой дождь, причудливые снопы искр, хвостатые кометы — все должно было искриться, вспыхивать и вертеться, слепя глаза. Харриет была прелестна и утомительна. Когда она попрощалась со мной на нью-йоркском причале, я почувствовал огромное облегчение. Однако не прошло и суток в доме миссис Румер, как я уже звонил Харриет и приглашал ее пообедать со мной.

Суждения Харриет, как я быстро убедился, были неглубоки и случайны. Она часто ошибалась, ибо имела привычку судить обо всем по первому впечатлению, а потом не хотела менять своего мнения, даже если на то были все основания.

Вирджинию Румер отнюдь нельзя было назвать глупой или даже недалекой. Но поскольку ее юмор был несколько грубоват, Хэтти, не задумываясь, отнесла ее к разряду людей, способных нагонять тоску. Миссис Румер было за пятьдесят; это была высокая, полная и удивительно красивая женщина, сумевшая в свои годы сохранить непосредственность школьницы, чем она чуть-чуть кокетничала. Non sequitur было ее обычной уловкой. Намеренно сказав какую-нибудь глупость, она ждала, пока ее собеседники вдоволь насладятся ею, а потом, принимая невинный и несколько пристыженный вид, словно просила быть к ней снисходительными. Ее многочисленное семейство, состоявшее из мужа и взрослых детей, любило ее именно за эти невинные проказы, а она рада была доставить им удовольствие. Однако со мной Вирджиния Румер держалась искренне и просто. Она была практичной и деловой женщиной и постаралась познакомить меня со всеми, кто мог быть мне полезен. Она неплохо разбиралась в американской и французской живописи первой половины XIX века, но почти ничего не знала об английских художниках этого периода. Ее очень интересовали работы Виктора Пасмора и Айвона Хитченса, и она попросила меня приобрести для нее небольшое полотно Мойнигана, которое ей довелось несколько лет назад увидеть в Национальной галерее на выставке художников военных лет.

Она не разделяла моего интереса к работам современных американских живописцев, и ей совсем не нравился Бен Шаан, хотя она согласилась, что композиция картины «Прелестная доярка» очень удачна и передает лирическое настроение художника.

В политике она придерживалась либеральных взглядов, храбро выступала в защиту воззрений своих друзей и согласилась со мной, что военный психоз в Америке принял устрашающие размеры.

— Объясните мне, — спросил я как-то ее, — откуда у вас, американцев, этот ужасный комплекс вины? — Сказав это, я почему-то вспомнил смущенно улыбающегося Джонни Филда.